gorgulenok

Сегодня столетие со дня рождения Булата Окуджавы.
Он родился 9 мая 1924 года.

Он выполнял миссию, выше которой я, наверное, не знаю и не могу себе представить в то время и в той стране, — он возвращал советским людям достоинство.
То достоинство, которого не признавали за ними ни государство, ни идеология, ни собственные соседи, сослуживцы, а часто и домочадцы.
То достоинство, которое свойственно и необходимо иметь человеку.

Он, не вставая в позу учителя жизни, учил советских людей говорить "я", а не "мы".
Учил говорить "вы", а не "они".
И мы учились.
Я помню, как я училась.

***
Вселенский опыт говорит,
Что погибают царства
Не оттого, что тяжек быт
Или страшны мытарства.

А погибают оттого
(И тем страшней, чем дольше),
Что люди царства своего
Не уважают больше.

***

Когда-то Вальпургиева ночь была для меня примерно тем же, чем для многих одиночек, мечтающих о паре, — Валентинов день: все отправились на Лысую гору на шабаш, а меня не взяли. Кем были эти все, мне было бы сложно объяснить, так же как и в чем заключается шабаш. Что-то очень интересное, захватывающее и очень настоящее, связанное с ощущением себя в вечности, а не только в сиюминутном.

Никакие языческие тусовки, естественно, меня бы при этом не устроили, я же не язычница.

А сейчас я понимаю, что в какой-то момент это изменилось.

Вальпургиеву ночь 2020 года, два года назад, самую ее полночь, я встретила вместе с Киром в заброшенной типографии. Был тот самый первый локдаун, с запретом выходить на улицы иначе как в магазин, поликлинику и т.п., с запертыми парками и с патрулями. Мы обычно гуляли ночами напролет по районам московского севера, сперва прихватив с собой большой пакет типа с покупками из круглосуточного (мы его звали Покупка и он был чем-то вроде ритуального предмета), потом, когда надоело, просто так. Но в тот вечер мы вспомнили о старинном здании типографии, заброшенной к тому моменту уже год или чуть побольше, и отправились туда.

Было пасмурно и мрачно, в воздухе стояла дождевая взвесь.
В длинных сводчатых коридорах, пустых комнатах и на лестницах было бы ничего не видно без фонариков, а свет в окнах мог привлечь внимание — поэтому мы старались светить себе очень осторожно.
Но все равно время от времени я направляла луч на своды потолка, на стены, где попадались обрывки календарей и каких-то технических схем, на остатки мебели — и атмосфера была такая, будто в приключенческом фильме.

А пять лет назад, не ночью, правда, днем 30 апреля, мы с Киром гуляли по Останкину и внезапно для самих себя залезли в недостроенный институт техэстетики на Хованской — сейчас его снесли и вместо таинственной запутанной конструкции возвели какие-то бодро-идиотские современные строения.
Его окружал тогда забор, но Кир нашел в нем годную щель.
Внутри были, как на самом деле во всех масштабных недостроях, темные огромные пространства с колоннами — когда несущие конструкции уже есть, а всего остального еще нет, — вода на полу и чередование света и тени.



А потом мы пошли ко мне бухать, и ночью Кир уезжал от меня на последнем троллейбусе.
Я тогда думала, что мы просто друзья. Думала я так еще ровно полтора месяца.

И вот сейчас, когда шабаш на Вальпургиеву ночь стал не трудноопределимой мечтой, а реальностью, каждый год он мне необходим быть перестал. Сейчас, если именно с 30 апреля на 1 мая никаких особых приключений не сложится — как вчера, — мне нормально провести эту ночь как любую обычную.

...В детстве у меня этой тоски по правильной Вальпургиевой ночи тоже не было. На первые майские я с бабушками всегда первый раз в году ездила на дачу, и пока где-то там, в мире официоза, происходили Первомай, демонстрация на Красной площади, транспаранты и выступления, у меня были железная дорога, электричка, путь со станции через прозрачный зелено-черный лес, розово-синие огни медуницы, гибельная темнота пруда, проволочная ограда поселка на ржавых столбах и вечно запертые ворота, сборчатая деревенская занавеска на пол-окна, дощатый потолок и фантастические изображения в следах сучков на нем, вечерний запах дыма, огонь в печке — дом прогревался неохотно, но мне было все равно, я тогда практически не мерзла, кроме как в школе.

Скорее всего, как раз тогда у меня возникло представление о разрыве обычного мира, переходе грани, который должен происходить именно в это время. В детстве мне для этого хватало дороги на дачу — в другой мир, с другими законами, в свободу леса, луговин и болот, елок и рябин, смородины и шиповника, бездомных кошек, приходивших к нам кормиться, и трескучих сорок, колодезной воды, ночного ветра и созвездий над головой.
А потом я выросла, все стало другим и потребность начала казаться неутолимой.

2021 год — год неудобных годовщин. То сто лет со дня рождения Сахарова, то тридцать — с августовской революции.

...Я тогда, как и каждое лето в детстве, сидела на даче с бабушками и с маленьким братом. О том, чтобы быстро собраться с детьми в Москву, не могло быть и речи. Никакого телефона на даче, само собой, не было, связи с родными в Москве соответственно тоже. Сама я в свои тринадцать была еще слишком ребенком, чтобы мне даже в голову пришло поехать одной. Лучше всего я помню свой тоскливый ужас: что, теперь снова включат советский строй и мне всю жизнь при нем жить, да?

А дед и родители в Москве пошли к Белому дому. Дедушка провел там обе ночи.
Я, дуреха, не расспрашивала его о впечатлениях, а теперь очень жалею.

Мы приехали в Москву, когда уже все закончилось. Мне казалось, что едва ли не стены домов ликуют и что сам воздух переполняет атмосфера праздника. Кто-то встречный на улице спросил у меня, сколько времени, — я носила наручные часы, — я ответила, и тут он вдруг сказал:
— Сестренка, ну ты-то рада, что народ победил?
— Еще как рада, — абсолютно искренне ответила я.

Даже идти в школу казалось не таким противным, как будто измениться должно было все — и школа в том числе. Кстати, возможно, так совпало, но школа и правда с 91-го стала для меня какой-то менее противной, менее всепоглощающей, что ли.

Спустя много-много лет, когда мы с Киром были френдами в ЖЖ, но еще не развиртились, у него в коментах зашел разговор про август 91-го, и я сказала, что мой дед был ночью у Белого дома. "Мой отец тоже", — сказал Кир, и я почувствовала себя так, будто родного человека встретила.
Я иногда думаю, что они могли держаться за руки в цепи — мой дед и его отец — и ничего не знали о том, что дети их поженятся спустя много лет.
Так выглядит судьба.

А вы помните, что тогда надо было не ставить галочку за своего кандидата, а наоборот, вычеркивать всех, кроме него?

...этому дневнику исполнилось десять лет.

Завела ЖЖ я себе так. У большинства моих друзей ЖЖ на тот момент были, это был пик популярности ресурса, и меня все вокруг уговаривали завести его тоже (примерно как сейчас Фейсбук). Я говорила, что никогда и ни за что в жизни, но все менее уверенно. А однажды полезла посмотреть, свободен ли ник "горгуленок" — так иногда называла меня в то время подруга. Проверить же это можно было только одним способом — завести себе ЖЖ с таким логином, либо заведется, либо получишь сообщение, что этот логин уже занят.

Ну, потом я скопировала его в Дрим, и сейчас ЖЖ остался скорее как трансляция из Дрима для тех френдов, которых на Дриме нет, — но блог-то это, по сути, один и тот же.

Забавно вот что. За эти десять лет моя жизнь изменилась очень сильно. Я на очень многие вещи стала смотреть по-другому, я бросила одни интересы и завела другие, я и саму себя стала оценивать совсем иначе.
А по постам этого совсем не видно.
Что я писала в десятом, одиннадцатом или двенадцатом году, то и пишу сейчас.

Недавно я узнала, что самого прикольного лифта, на котором я в своей жизни ездила, больше нету.
Его заменили нормальным современным во время ремонта здания.
Вообще-то правильно сделали — я каждый раз, выходя из него, удивлялась, что жива-здорова, а это было двадцать лет назад — но все равно жалко. Пусть бы остался где-нибудь для истории.

Он представлял собой клетку из металлических реек, изнутри затянутую жесткой зеленой тканью. Кое-где эта зеленая ткань была надорвана и слегка вздувалась, когда лифт ехал.
Делал он это раскачиваясь и с громким стенающим звуком, словно привидение, оплакивающее свою горькую участь.
Собственно, на привидение, заточенное в лифтовой шахте, он и был похож.

Он соединял книгохранилища библиотеки, где я работала. Каждое утро я на нем спускалась на свое рабочее место, а вечером поднималась, иногда еще ездила на нем в течение дня — по каким-нибудь рабочим надобностям в другое хранилище или же наружу налить воды в чайник, вымыть посуду и прочее, если по каким-либо причинам вся эта роскошь на собственном этаже оказывалась недоступной.

Надо сказать, лифтов я вообще-то боюсь — фобия. Не слишком сильная — я жила на девятом этаже и все-таки ездила туда на лифте, хотя ненавидела это дело, чуть ли не зажмуривалась, пока ехала, лифты мне снились в кошмарах, и сейчас я невероятно рада, что живу невысоко и могу позволить себе ходить пешком.
И вот с этой фобией, с ночными кошмарами про лифты и прочим я в зрелом возрасте семнадцати лет попадаю, значит, работать в книгохранилище с этим самым артефактным лифтом.

Как я вообще смогла первый раз в него войти — я не помню. Помню только мысль, что если народ на нем в принципе ездит и выходит оттуда живым, значит, скорее всего, ничего не сделается и мне.

Потом, правда, я к нему привыкла, и на самом деле в итоге иррационально он напрягал меня меньше, чем темные металлические коробки современных лифтов с автоматическими дверями — хотя я понимала, что в них-то встроены системы безопасности, а вот в этого динозавра — совершенно не факт.
Но что меня удивляло — за те два года, которые я там проработала, он ни разу не ломался.

Двери его, раздвижные, складывавшиеся благодаря этим рейкам гармошкой, запирались изнутри на крючок — буквально как дачная калитка. Мне было страшно интересно, а что будет, если нажать на кнопку своего этажа не закрывая дверей, поедет ли он, и если да, то как выглядит шахта между этажами изнутри — но попробовать я, естественно, не решилась ни разу.
Однажды я, выходя из него с посудой для помывки в руках, уронила в шахту нож — он улетел в щель между лифтом и полом этажа. В общем-то в эту щель могло провалиться и много чего побольше и пошире ножа. Переступала я через нее всегда аккуратно, хотя человек в нее, конечно, свалиться все-таки не смог бы.

Когда я уходила из этой библиотеки, я, разумеется, не предполагала, что вообще когда-нибудь еще что-нибудь о ней услышу — хотя теоретически я могла бы, конечно, записаться туда в качестве читателя и пользоваться фондами, но мне за эти два года так опротивело там все, что я и представить не могла, чтобы мне этого захотелось.
Это теперь я вспоминаю ее не то чтобы с ностальгией, но со странным, мне самой не совсем понятным смешанным чувством — и уж точно без отвращения.

Но случилось так, что я сейчас общаюсь с человеком, который работает как раз там.
Причем я по его рассказам даже не сразу сообразила, что его библиотека — это та самая, где работала я.
Вот от него-то я и узнала, что артефактного лифта больше нету.

Иррациональное ощущение потери, сама не знаю почему.
Глупость редкостная.

Никак не могу заставить себя убрать елку. И старый Новый год уже прошел, и православное Крещение, можно сказать, уже прошло — но она такая славная, яркая, уютная, и у меня рука не поднимается.

Игрушки на ней совершенно разного возраста, и я даже если про какую-то не помню, откуда и с каких времен она у меня — по стилистике могу догадаться, когда ее сделали.
Вот несколько стеклянных цветных шишек, одна из них старше остальных — я это помню, но по ней и видно: на ней нету белого искрящегося напыления, изображающего иней, его стали делать чуть позже, зато у нее тщательней сделаны чешуйки у самого верха, где теоретически, будь она настоящей еловой шишкой, она крепилась бы к ветке.
Шишек с инеем три — розовая, бледно-лиловая и золотисто-желтая. Когда-то были еще голубая и зеленая, но они разбились, а когда, не помню.
Зеленовато-золотистая блестящая девочка, нарочито грубовато сделанная, косоглазая и с очень довольным, хотя и чуть дебильным выражением схематично-небрежно нарисованного лица (я именно о ней всегда думала, когда слышала никитинское про "ты их лепишь плоховато, ты их любишь маловато" — но надо сказать, что елочная игрушка, которую вспоминаешь в связи с совершенно далеким от Нового года стихотворением, явно чем-то тем не менее крута).
Это игрушки семидесятых-восьмидесятых — на самом деле тогда елочные игрушки были, насколько я помню, редкостно однотипными и некрасивыми, но сохранились из них лучшие, и сейчас они мне нравятся.

В детстве я любила старинные игрушки, те, которые были намного старше меня. Я помню арлекина на прищепке, у него был ярко-лиловый клетчатый костюм. Мне смутно кажется, что была еще коломбина в характерной коломбинистой полумаске, но может быть, мне просто кто-то из взрослых рассказывал про персонажей комедии дель арте, и я представила себе ее так ярко, что она отложилась в голове как реальная картинка. Вообще, чем глубже в детство, тем больше у меня в памяти путаются реальные события и фантазии — и поэтому детство кажется очень ярким, очень волшебным, очень насыщенным событиями и опытом.

Еще был, кажется, клоун с мячиками и то ли попугай, то ли какая-то сказочная птица — розовая и хохлатая.
Были две хлопушки — голубая с серебром и оранжевая с золотом, похожие на огромные конфеты. Не знаю, откуда они взялись, но разрывать их всем было слишком жалко, и их так и вешали на елку, как украшения.
Куда потом все это делось, я не знаю — что-то, наверное, у родителей, а что-то сгинуло в многочисленных наших переездах и разных житейских поворотах.
И еще была гирлянда — ее вешали не каждый Новый год, с ней было много хлопот, но как же меня от нее вштыривало, кто бы знал. Ее одной хватало, чтобы сказка врывалась в мир, чтобы становилась реальнее реальности.
Она была сделана в виде свечечек, горящих разными цветами, и если я правильно помню, их нужно было прищепками крепить к веткам елки.

Сейчас, когда у меня снова появилась новогодняя гирлянда — современная, не похожая на ту, намного более простая в обращении, но тоже сияющая разноцветными огоньками, отражающимися в шарах, мерцающими среди мишуры — я, зажигая ее, ощущаю то же самое: как распахивается сияющая волшебная сказка, мир, обычно скрытый. (Здесь нужно оговориться, чтобы быть правильно понятой: я вообще-то постоянно живу в мире сказки, точнее, сказания, где-то на грани эпоса и романа. Но это другое. Будни персонажа сказки ли, саги ли, приключенческого романа ли — это все равно будни. В них много места труду, в них есть место и слезам, и трагедии, а повествованием, не похожим на то, что обычно подается под названием "реальная жизнь", их делает осмысленность всего. Мир новогоднего волшебства — он совершенно другой.)

Самые красивые мои елочные игрушки — рубежа девяностых-двухтысячных. Это ангелочки с позолотой, скопированные с дореволюционных, и наоборот очень современное крафтовое золотое сердце, усыпанное темно-бордовым бисером, это бубенчики и колокольчики, и надверные рождественские украшения, и пышная мишура.
Они, наверное, самые разные, на них меньше всего отпечаток тех лет, когда они были сделаны — просто про них про все я помню, откуда именно они у меня взялись и когда. Большую часть подарила мама после того, как я стала жить от родителей отдельно, что-то — друзья, что-то купила я сама, потому что внезапно захотелось.

А очень узнаваемая штука, по которой будет сразу видно нынешний стиль украшений — это матовые шары разных размеров и разных оттенков: болотно-зеленый, изумрудно-зеленый, цвета бирюзы, темно-синий, будто бархатный (и точно такого же темно-синего цвета, но блестящий, а не матовый), тускло-желтый, рубиново-красный. Они висят сейчас вперемешку с усыпанными блестками и яркими, с колокольчиками, шишками, ангелочками и прочим. Сияние гирлянды то тонет в них, то вспыхивает многоцветными отблесками.

Ну и вот как я все это сниму?

Давным-давно, несколько вечностей назад, я работала в библиотеке. Старшие коллеги говорили мне, что ее фонд составляет около миллиона книг, не считая периодики — не знаю, так ли это было, мне это количество кажется невероятно огромным, но так они говорили.
Книгохранилища там действительно казались бесконечными — длинные, длинные ряды стеллажей, металлических, темных, которые двигались по рельсам с помощью рычагов. Длинные узкие проходы между стеллажами, тусклый свет, длинные помещения, а в конце помещения дверь в следующее, и там тоже ряды стеллажей, узкие проходы, тусклый свет...

Книги стояли на полках стеллажей плотными стенами или лежали стопками. Они бывали и современными, и прошлых веков, в темных старинных обложках с рельефными корешками, с желтоватой плотной бумагой. Они были на разных языках. В мои обязанности входило искать книги, которые заказывали читатели, и отправлять их в читальный зал — для этого существовал специальный подъемник, я клала туда книги, посылала и звонила в специальный звонок, чтобы там наверху в читальном зале знали, что я их прислала. Больше всего я ненавидела старинные книги на немецком, потому что они были напечатаны готическим шрифтом, включая, разумеется, названия, а в читательских требованиях (так назывались листики с заказами книг) эти названия писались обычной современной латиницей, и иногда было совершенно невозможно догадаться, о какой книге идет речь. У книг, конечно, были шифры, но они помогали далеко не всегда.

Пыль, покрывавшая старинные книги, была какой-то особой. Она была зеленоватого цвета и лежала толстым плотным слоем. Она въедалась в руки, жила в складочках кожи, в лунках ногтей, и все на свете я ощущала сквозь ее постоянный налет на пальцах. Мне кажется, у нее даже был свой запах — хотя, возможно, это был запах чего-то еще, а я приписывала его книжной пыли. Но факт, что именно такой пыли я больше не видела никогда и нигде. Она бывает только от множества старых книг, которые долго стоят, стиснутые друг дружкой, на полках.

В книгохранилище обычно не было никого, кроме библиотекаря, но если бы кто-то спрятался там — то его невозможно было бы обнаружить. Стеллажи передвигались по рельсам, и поэтому проходы между ними исчезали и возникали волей передвигавшего. Звуки в этих помещениях разносились странно и непредсказуемо — могло быть не слышно, как в одном с тобой помещении звонит телефон, но слышно, как кто-то ходит этажом выше, причем так отчетливо, что создавалась иллюзия, будто это кто-то здесь, совсем рядом, кто-то, кого ты не видишь за рядом соседних стеллажей, кто-то, кто не хочет показываться тебе до поры до времени.
Я часто представляла себе, что было бы, если бы в библиотеку проник маньяк или же просто кто-то, кто собрался убить библиотекаря. Кажется, я начинала тогда писать не то ужастик, не то детектив про это, но напрочь не помню, в чем там было дело и зачем смерть библиотекаря кому-то понадобилась.
Там я прочитала первый раз "Имя розы".

Еще там был лифт, соединявший между собой хранилища, которым пользовались только библиотекари, работавшие в них. Я не знаю, какой эпохи был этот лифт и имел ли он хоть какое-то отношение к нормам безопасности, принятым для обычных лифтов в то время (дело происходило в середине 90-х). Все его дверцы нужно было открывать и закрывать вручную — и двери лифтовой шахты, и двери самого лифта, — сделаны были двери лифтовой кабины из металлических реек, а внутри он был обтянут зеленой тканью, благодаря которой изнутри него не было видно шахту. Ездил он медленно, сильно раскачиваясь и с громким скрежетом, как в фильме ужасов. Первое время, пользуясь им, я каждый раз при выходе из него не могла поверить, что я осталась жива и доехала куда надо — но потом привыкла.
Подъемник для книг был его младшим братом, он находился рядом с ним.

Там в этой библиотеке я прочитала первый раз Эдгара По, маркиза де Сада, Сигрид Унсет, Мигеля де Унамуно, Фрейда, Фромма, Шострома, "Критическую историю испанской инквизиции" Льоренте, Честертона от детективов до апологетики, куски из "Суммы теологии" Аквината (целиком, кажется, она тогда на русском еще вообще не выходила, хотя я могу не знать), "Исповедь" и "О Граде" Августина, "Грозовой перевал", новеллы Сервантеса и Лопе де Веги, Карлейля, который историк, Джона Локка, Макиавелли...
А еще тогда же, параллельно со всем этим, я читала Чейза и Сидни Шелдона, и любовные романы тоннами, и старые авантюрные романы — Мишеля Зевако, Понсон дю Террайля, Георга Борна.
Я читала в ту пору больше, чем в любой другой период своей жизни — больше мне тогда было нечем заняться, кроме книг, у меня больше ничего не было.
Университет и чувство интеллектуальной преемственности по отношению к людям средневековья, ролевые игры и тусовки, приключения, ночные пьянки, всё сминающие беспредельные страсти и любови, моя принадлежность другому человеку — все это было потом.
А тогда я чувствовала себя узницей книгохранилища, и мне иногда казалось, что скоро я разучусь говорить.

Почему-то сейчас я вспоминаю эти два года в библиотеке все чаще и чаще.
Я была опустошающе и безнадежно несчастна среди всего этого, но сейчас — странное дело — мне внезапно снова хочется там оказаться. Я внезапно соскучилась по этому миру, далекому от всякой нормальной реальности — по мрачной атмосфере, по безумному древнему лифту, по пожарной сигнализации со значками радиационной опасности, по лестницам, от которых кружилась голова, скамеечкам ступеньками и стремянкам, по тронутым плесенью томам двухвековой давности, по пыли со странным цветом и запахом, которой я не встречала больше нигде.
И самое смешное, что только по возможности читать сами все те тексты я не скучаю.
Ну потому что электронных библиотек же до хрена.

Есть такое культурное представление — о дневниках или записных книжках творческого человека, где все перепутано, вверх тормашками и концов не найдешь. Это как бы такой штамп, описывающий человека с бурными страстями, богатым воображением, яркую натуру и прочее.

Примерно в таком духе:
"Сумасбродный характер Юмико отражался и в том, как она вела записи: незаполненные страницы чередовались с мелко исписанными, даты перепутаны".
Эдогава Рампо, "Игры оборотней"

Еще, кстати, одна характерная культурная черта интересных личностей — размашистый неразборчивый почерк. Сейчас с ходу не соображу, откуда бы процитировать, но встречала много раз в разных книгах, совершенно точно — причем и в художественной литературе, и в биографической, мемуарной и т.д.

Так вот, в подростковые годы и в юности я страшно расстраивалась, что у меня все не так. Как бы мне этого ни хотелось, я была просто неспособна писать так, чтобы исписанные листы чередовались с незаполненными, даты перепутывались и так далее. (Да, даты, кстати, я на всех записях в своих личных дневниках скрупулезно ставила.) Я пробовала специально писать, пропуская страницы, или с середины страниц, и т.п., но в результате это выглядело не как записки сумасбродного человека, а именно как специально пропущенные страницы, специально непонятно зачем оставленные пустые места и т.д. Посреди ровных строчек, исписанных аккуратным почерком без помарок.

И почерк у меня был практически каллиграфический, достаточно мелкий, острый и четко читаемый, и писала я без орфографических ошибок.
Посмотришь на такой почерк, и сразу понимаешь — зануда писала, редкостная. Это ж кем надо быть, чтобы было не лень выработать такой почерк? Совсем, что ли, безвольным ребенком, который всерьез относился к урокам чистописания? (В мое время чистописания как предмета, естественно, уже не было, но в культурном контексте представление о некоем нудном "чистописании" оставалось.)

Не то чтобы мне так уж не хватало признания во мне творческого начала и яркой личности — в принципе, даже одного устроенного мной скандала в те отроческие годы хватало, чтобы уяснить, что да, творческая личность, творческая — но описания перепутанных записей размашистыми нечитаемыми каракулями без конца и начала были невероятно заманчивыми, и я казалась себе какой-то убогой оттого, что у меня все не так, что я, судя по моей манере вести личные записи, какой-то человек в футляре.
Тем более что отнести меня к аккуратным, методичным и трудолюбивым персонажам с железной волей и железной дисциплиной, которым полагалось вести дневники каким-то подобным образом, было совершенно невозможно: ни дисциплины, ни трудолюбия у меня не было отродясь, и по мне это всегда было заметно невооруженным глазом.
Поэтому я не попадала ни в какую категорию и, следовательно, оказывалась для себя самой невыразительным литературным персонажем, неправильным каким-то.

...И вот сейчас, спустя много лет, я листаю свои блокноты и записные книжки в поисках черновиков на некоторые определенные темы — и внезапно вижу, что мои записи стали удивительно похожи на то, описаниям чего я страшно завидовала. Почерк, правда, у меня остался каллиграфическим — но зато он стал слегка меняться в пределах одной страницы, а иногда даже одной записи: то становиться чуть покрупнее, то чуть помельче, то острее и с более сильным наклоном, то чуть круглее и с меньшим наклоном. Но записи перестали идти в ровную строчку, и на одной странице стало можно обнаружить рядом чьи-то стихи, переписанные невесть откуда, неизвестно чей телефон, заметки про персонажа к какой-то игре, адрес какого-то магазина, время и место встречи с кем-то, список ингредиентов для магического эликсира, план-зарисовку того, кто где стоит в помещении на момент убийства в каком-то детективе, выписки из книжки по религиоведению, рецепт свинины в апельсиновом соусе с имбирем и медом, какие-то мои мысли по поводу мифологических структур в фэнтези, и т.д. и т.п.
И найти нужные мне черновики среди этого бардака стало, честно говоря, некоторой проблемой.
Раньше я все, что писала, четко группировала по темам, и черновики без начала и конца у меня не смешивались ни с конспектами каких-то материалов из разной области, ни с бытовыми заметками вида "16 ч. Савеловская у входа" — а сейчас все это превратилось в какой-то единый калейдоскоп и расползлось по разным блокнотам, тетрадкам и книжкам-ежедневникам.

Но зато я определенно стала больше походить на яркую натуру.
Оказывается, дело было не в моих качествах, а всего лишь в возрасте и образе жизни.

В детстве и когда была подростком я постоянно осенью собирала листья — чаще всего кленовые, ярко-золотые, алые и пурпурные, в причудливых переходах цветов. Я сушила их между страницами книг, а потом было совершенно непонятно, что с ними делать. Хрупкие, ломкие, в вазу не поставишь, да и не любила я букеты из сухих цветов и листьев (о флордизайне тогда еще не было никакого представления, а просто поставленными в вазу, как какие-нибудь тюльпаны, они действительно плохо смотрятся) — непонятно, к чему можно приспособить, а выкинуть — зачем тогда собирала и сушила.
Поэтому каждый год я давала себе слово больше не собирать листья, и каждый следующий год нарушала его — потому что пройти мимо иссиня-бордовых, нежно-розовых, пылающе оранжевых листьев, не подобрав их, было невозможно. И снова потом не знала, куда их девать, а они крошились в сухую листвяную пыль, засыпая ею книги, тетрадки и одежду.

Но с возрастом я все-таки взяла себя в руки и научилась с самого начала не делать того, о чем потом пожалею. Это казалось, и до сих пор кажется, страшным, ужасающим расточительством — проходить мимо этих груд осеннего золота, мимо беспризорных сокровищ, валяющихся на земле, но я научилась говорить себе: всему свое место, и этим огнями полыхающим листьям место на земле, под деревьями, среди других таких же листьев, на увядающей осенней траве. Земля и осень знают, что с ними делать, а я не знаю. Не надо брать то, что на самом деле ни за чем мне не нужно.

Но этой осенью — возможно, потому, что листопада толком не было и золотых листьев было мало, меньше, чем обычно — я все-таки не смогла удержаться. Я подумала, что теперь я, возможно, все-таки найду как их применить, все-таки со времен моего детства я увидела кучу видов и форм дизайна, о которых раньше у меня никакого представления не было.
В отличие от тех давних времен, сейчас я собирала по большей части как раз не кленовые листья, а каких-то деревьев из Ботанического, названий которых я даже не представляю — то в синевато-черных пятнышках по бордовому, то в бордовых — по розовому, то в переливах охристого и кораллового, то чистой беспримесной желтизны, с причудливой формы краями — а еще дубовые, коричневые, а еще желуди в шляпках и просто шляпки без желудей.

В общем, я высушила всю эту роскошь, а теперь смотрю на нее...
И вот что я с ней буду делать?