gorgulenok

Эта весна с отставанием в развитии, с ландышами и сиренью в середине июня все-таки закончилась — и наступило, мать его, лето.

+28 в тени. Фольга на окнах. Днем все заливает беспощадно яркий солнечный свет. Тяжелый душный воздух по ночам, и сияют, наполняя собой темноту, велосипедисты и самокатчики — в эту жару днем кататься они не могут и наверстывают заполночь.

Вчера в школе по соседству был какой-то инфернальный выпускной.
Мы вечером, еще около одиннадцати, ушли гулять. Возвращаемся в третьем часу. Идем через темные ночные дворы и вдруг понимаем, что откуда-то из их глубин раздается: "Ааааааа... ааааа..." — похоже то ли на митинг какой-то, то ли на гуляние.
Раздается в принципе с той стороны, куда нам надо.

Подходим ближе, и становится слышно, что это вроде бы музыка. А потом мы понимаем, что там какой-то тамада то вопит, то поет, будто в караоке. Слышно на все местные дворы.
— Ну да, у школьников же сегодня выпускной, — говорит мне Кир.
И действительно, все эти звуки доносятся из школы.

А вокруг тропинками среди зарослей, будто ночные пьянчуги, бродят менты. Видимо, их поставили охранять то ли выпускников, то ли остальных граждан от выпускников.

Дома тамаду оказалось слышно не хуже, чем во дворе, даром что школа не то чтобы совсем уж близко к нашему дому.
Тамада орал что-то невнятное, потом начинал петь. Песни по мелодии иногда можно было даже узнать — например, в какой-то момент он запел "Батарейку". Ни одну песню он не пел до конца, от каждой — не более чем по куплету. И снова начинал орать что-то невнятное, все с большим и большим воодушевлением.

Мне представилось, что в школе на самом деле нет никого, кроме этого тамады. Он выше человеческого роста и скачет один по всей школе, на нем через плечо лента, как у выпускников, и он один изображает то их, то выступающих артистов: вскакивает на сцену в актовом зале, поет, затем спрыгивает в зал и хлопает в ладоши.
А куда делись настоящие выпускники, никто уже никогда не узнает.

Рассказ-ужастик "Тамада".

Шиповник во дворе ощетинился острыми кончиками листьев, крохотными-крохотными.

Я дико люблю почти любое состояние границы, когда одно положение вещей закончилось, а другое не началось. Сумерки, когда дня уже нет, а ночи еще нет. Пойму, которая вроде уже и не река, но и не берег. Ступеньки, пороги и подоконники. Места в городе, где за последним супермаркетом, оплотом цивилизации, — трасса и за ней лес, или пустыри, или старая гигантская промзона. Листопад, когда нельзя сказать, есть на деревьях листья или их нет.
И вот это, нынешнее, когда листьев нет, а призрак их, зеленая дымка над ветвями, — есть.

(Задумалась, бывает ли состояние границы, которое мне не нравится. Бывает. Переезд, когда ты сидишь на упакованных вещах — ни там и ни там. Я вообще любые сборы куда бы то ни было не люблю, а переезды ненавижу — ненавижу вид опустевшего дома и обнаженных стен, где раньше стояли шкафы и что-то висело, коробки, мешки и чувство собственной бездомности. Еще очень не люблю ожидание на вокзале — когда ты и не дома, и пока еще не в дороге.)

Это время, когда деревья без листьев стоят разноцветные и все переливается множеством цветов — золотистым, оранжевым, розовым, бежевым, голубоватым, — среди которых, как ни странно, меньше всего зеленого, хотя и он тоже есть.

Воробьи в кустарнике собирают все для гнезд — перья, веточки, понтуются друг перед другом, у кого стройматериал круче.
Мяукающими пронзительными голосами орут чайки.

Зима — классическая, как с картинки, с сугробами, с белым-белым чистым снегом — пришла, как будто специально, в первый день, положенный ей по календарю.
Два последних ноябрьских дня — ураган, запредельно низкое атмосферное давление, дождь льет, льет, переходит в метель, в безумную вьюгу, а первого декабря выходишь — и не узнаешь мира.

И это удивительное свойство зимы: когда она есть, кажется, что она была всегда. Вчера, позавчера, годы назад. Времени — нет.

Но позавчера ее еще не было, я могу усилием это вспомнить, и тогда вижу, что огни города, когда лежит снег, совсем другие. В ноябрьской мгле, в бесснежных мокрых черных дворах окна светятся темно и тускло, как в страшных историях. А когда лежит снег, окна ярче и разноцветнее, оттенки их света виднее, и даже в одном окне видно, как зеленый свет по углам переходит к середине в золотистый.

Окна, фонари, фары автомобилей, светофоры, вывески — все огни как леденцы: лимонно-желтые, апельсинно-рыжие, клубнично-красные, малиновые, тархунно-зеленые, смородинно-фиолетовые.
В пряничном домике зажигается свет.

Но тем темнее лес, бескрайний массив Лосиного Острова, и тем бездонней лазы в оградах, проходы между стен гаражей и промзон — двери между обжитым и нежилым, двери на край мира.
Снег дает странное ощущение свободы, такое же, как небо в грозовых тучах, как ветер, как звезды.

Домой.
Дома — фаршированный перец в густой, как суп, подливе, пиво из тяжелых темно-красных стаканов, красные блики в черном стекле столешницы. Кошка. Она всегда ждет, когда мы придем домой, и всегда обижается, что пришлось ждать.
Сны яркие и тревожащие.

Утром — маленькие следы лапок в снегу в палисаднике, от окошка подвала и к дороге. Кто-то из подвальной кошачьей тусовки вышел по делам.
Засыплет снегопадом.

Снегопад идет, не кончается, и начинает казаться, что весь мир скоро завалит снегом, покроет огромным снежным одеялом и даже крыши домов не будут торчать наружу.

Вот что меня удивляет.

Наш мир невероятно огромен. Даже если не считать космические расстояния, звезды разных типов, планеты, кометы и прочее, а рассматривать как мир только поверхность Земли — он все равно невероятно огромен. В нем полно лесов и болот, рек и озер, гор, сопок и скал, степей и пустынь, причем они очень разные: джунгли не похожи на лесотундру, Сахара на Атакаму и т.д.

Но при этом мы чаще всего живем на очень крохотном его кусочке, а не перемещаемся по всем этим огромным пространствам.

Это не глупость, не лень, это целесообразность. На своей территории ты знаешь, как прокормиться, знаешь законы и обычаи, привык к климату и его засадам, вокруг знакомые, которые, если что, могут помочь, да и вообще от которых ты знаешь, чего ждать.
Понятно, что бывали и великие завоевания, и великие переселения народов, но я не об этом, я о том, как предпочитает жить обычно человек.

На первый взгляд кажется, что сейчас это стало не так — стали доступны путешествия, многие каждый год проводят отпуск в другой стране и т.д. Но на самом деле, если присмотреться, все это происходит в пределах неких проложенных путей: курорты, места, известные своими достопримечательностями, центры деловой жизни. Отдых в Турции на море, поездка в Париж. Научная конференция в другом городе или другой стране, выставка, арт-проект, командировка — все это в определенных одних и тех же местах. Так перелетные птицы преодолевают дважды в год большие расстояния — но по одному и тому же маршруту.

Есть, разумеется, люди, про которых это не так, которые — с разными целями и по разным причинам — отправляются то в тайгу, то на полинезийские острова, но это исключения из общего правила, их совсем немного.

И звери живут так же. У уличного котика и у тигра в тайге есть своя территория, и ему нечего делать за ее пределами.
У осы, и той есть своя полянка.

Как будто, хотя мир огромен и разноообразен, его огромность и разнообразие как качества, как идея созданы не для нас — не для существ, которые его населяют.

15 ноября, в Москве, в Лианозове.




Сегодня уже идет снег, так что вряд ли у них получится спокойно отцвести. Но сама попытка.

За окном по белому снегу скачет кто-то рыжий и круглый. Маленький, меньше котенка.
Белка, что ли, думаю я, приглядываясь.
Оказалось, лист.

Осенний рыжий лист, весело кувыркающийся по островкам белого снега, еще тонкого, испещренного темными крапинками былинок.

...Так приходит зима.

Выхожу из ванной. Слышу голос Кира: "У меня забор спиздили!"

Подбегаю к окну — и точно, спиздили.
Заборчик вокруг палисадника под окнами. Причем не весь, а фрагмент. Приваренный.
Взял и исчез. Был и нету.

Кто, как, когда, зачем, каким блин способом — загадка.

Осень в Москву пришла в прошлую субботу.
Это очень странная по-своему штука — смена сезонов. Похожая немножко на те уличные часы, у которых стрелка не движется медленно, невидимо для человеческого глаза, а хоп — и перещелкивается на одно деление.

Еще может быть тепло, еще может быть ясно, еще даже не начали желтеть листья — но уже не лето. Это чувствуется в том, как пахнет воздух. В том, как неуловимо иначе стали выглядеть предметы и тени. Не знаю, будет ли понятно то, как я это скажу — летняя трансцендентность сменилась имманентностью ранней осени. Даль лесов и полей, стихии жары и гроз сменились конкретикой рябиновой грозди, дождевой капли, спелого кабачка на рыночном прилавке.
Трансцендентность бытия вернется поздней осенью, когда за лаконичностью нагих ветвей и тонкой наледи черных луж станет угадываться что-то другое, большее, неназываемое и непостижимое.

И это тоже произойдет внезапно, в одну очень определенную ночь.
Выйдешь на улицу — и поймешь, что время года сменилось.

Так бывает не только с сезонами.
Когда мне было тринадцать лет, однажды летом — я хорошо помню это, я сидела в мансарде на даче, среди старых пластинок и книжек, время шло к вечеру — меня вдруг накрыло осознанием: детство закончилось, заканчивается вот сейчас. Я перестаю быть ребенком прямо в эти минуты. Все, чего я не успела из возможного только в детстве — я не успела. Именно тогда, кажется, я первый раз ощутила, что меня тоже, как и всех людей, касается время, что со мной происходят те же необратимые изменения, что и с другими людьми. До принятия собственной смертности я не дошла тогда, это случилось намного позже. Но, в общем, это была глубокая горечь и грусть.

Через некоторое время я сама смеялась над собой — наслушалась и начиталась всяких позднесоветских рыданий по уходящему детству в книжках и песнях, вот и придумала уходящее детство себе, великая трагедь, все дела. Даже если относиться ко всему этому вою серьезно, что за особая веха у меня сейчас? До аттестата еще много лет, что у меня сейчас нафиг кончается и почему?

Но спустя много лет я знаю, что да — мое детство действительно кончилось именно тогда.
Дальше уже была юность.
Меня действительно окружающий мир выпихивал во взрослую жизнь раньше, чем я до нее дозрела, но дело не в этом. В то лето, в те мои тринадцать детство закончилось внутри меня. Это не сделало меня автоматически взрослой — у меня, к сожалению, совершенно не было отрочества в социальном смысле, времени ученичества и приобретения первичных навыков, по-моему, его вообще в нашей современной культуре не предусмотрено — но ребенком я быть перестала.

Причем поняла, что рубеж был именно тогда, я только посмотрев на все то время с расстояния, с высоты тридцатилетия.

В тридцать четыре меня похожим образом накрыло ощущение, что молодость прошла. Совершенно необъяснимое, без всяких рациональных причин. Почему-то в голове постоянно вертелось "Уже богов — не те уже щедроты", хотя я сама при этом понимала, что глупость какая-то.

Не знаю, скажу ли я в шестьдесят или семьдесят, что моя молодость действительно закончилась именно тогда.
Сейчас мне кажется, что все по-прежнему.

Я смотрю на деревья, которые скоро станут скидывать листву, и думаю: знает ли дерево, что близится осень? А знает ли дерево, что близится конец его жизни? Что оно с каждым годом дряхлеет, и однажды или засохнет, или его свалит ветром, и с каждым следующим днем этот день все ближе — знает ли?
Я хочу быть как дерево.

...Да, если кто хочет поздравить — я завтра специальный пост напишу (тьфу-тьфу-тьфу, если ничего не случится). А это просто так, воспоминания и соображения всякие. Кончается мой личный год, вот и вспоминается всякое.

... что крещенские морозы у нас в этом году внезапно по григорианскому календарю.

Наш октябрь по ходу считает, что он декабрь.
С самоопределением не поспоришь, поэтому в Москве снег.

Снег забавно топорщится на свежей упругой траве, которая вспарывает его игольчатыми кончиками, и сугробиками лежит на поникших зеленых листьях сирени во дворе. Атмосфера при этом — совершенно предновогодняя, воздух на вкус — вот ровно такой, каким он бывает в декабрьскую оттепель.
Безумство оттепели — или безумство скорого Самайна? — подступает, проникает горчащим воздухом в легкие, пьянящим ритмом — в вены.
Уйти в ночь.
Некогда.
Я сейчас совсем-совсем земная и здешняя.
Только краем глаза вижу вышедших поиграть чудовищ, бродящих по Москве, да читаю альтернативные надписи на стенах и вывесках. Но это — здешнее, это — тут.

Матерясь, ищу зимние сапоги на месяц раньше, чем ожидалось, заматываю голову в снуд.