gorgulenok

Сегодня столетие со дня рождения Булата Окуджавы.
Он родился 9 мая 1924 года.

Он выполнял миссию, выше которой я, наверное, не знаю и не могу себе представить в то время и в той стране, — он возвращал советским людям достоинство.
То достоинство, которого не признавали за ними ни государство, ни идеология, ни собственные соседи, сослуживцы, а часто и домочадцы.
То достоинство, которое свойственно и необходимо иметь человеку.

Он, не вставая в позу учителя жизни, учил советских людей говорить "я", а не "мы".
Учил говорить "вы", а не "они".
И мы учились.
Я помню, как я училась.

***
Вселенский опыт говорит,
Что погибают царства
Не оттого, что тяжек быт
Или страшны мытарства.

А погибают оттого
(И тем страшней, чем дольше),
Что люди царства своего
Не уважают больше.

***

Больше всего я люблю ночами сейчас ощущение безвременья.
Темноту окон в соседних домах. Особую тишину, разливающуюся, как туман, и укутывающую, как одеяло, не зависящую от того, что звуки в ней на самом деле есть.
Звуки. Ночные звуки — железнодорожной станции вдали, единственной проехавшей машины, вой собак или вопли котов.

И звуки дома, внутренние, тоже не мешают тишине — она важнее их всех, она первична, она атмосфера. Можно включить стиралку. Можно поставить тушиться мясо в подливе, и оно будет булькать себе с кухни. Все это все равно станет частью тишины.
Пространство на нас двоих, в которое не ворвется кто-то еще — потому что ночь.

Стены ночи создают замкнутость, она может оборачиваться и кошмаром, когда никто не спасет, потому что никто не может проникнуть внутрь ночи (и тогда безвременье — страшно), но может — уют, который не нарушит никто посторонний.

На самом деле нас не двое: есть кошка, и она может приходить, залезать на колени, урчать, сидеть рядом третьей возле столика со стаканами с пивом. Но она не в счет. Есть множество игрушечных существ — белый тигр, тихоходка в платьице и прочие. Но и они не в счет.

У ночи есть то же свойство, что у зимы, — свойство вечности. Пока она стоит, она была всегда и будет всегда. Не было предыдущего дня и не будет завтрашнего дня. Есть только ночь, и будет только она.

Яблочное нашествие вновь случилось в этом году.
Всё кругом в яблоках, все не знают, как с ними быть.

У меня дома собирается странная коллекция яблок из разных неожиданных мест.
Пара яблок из Лосинки. Рядом с заброшенной железнодорожной веткой среди леса стоял раньше станционный домик, а при нем росли яблони. От домика остались развалины, а яблони одичали, и в первый момент, увидев их среди елок и осин, не веришь своим глазам. С них Кирыч не без труда сбил мне яблок — кислых, терпких, именно таких, какие я люблю больше всего. Часть съели по дороге, а часть принесли с собой.

Несколько яблок я принесла с собой с выборов.

И два яблока — с яблони у заброшенного дома, по которому мы лазили с Кирычем. Мы были там не в первый раз и никогда не замечали ее раньше. А тут она возникла внезапно, вся в яблоках, буквально на пути, и яблоки задевали голову и лезли за шиворот. Мы поняли это как намек и сорвали каждый себе по яблоку.

Они лежат все вместе кучкой на подоконнике, и я время от времени ем то одно из них, то другое.
Кирыч предлагал испечь из них всех вместе шарлотку, но как-то руки не доходят ни у него, ни у меня.
Он вместо этого варил борщ, огромную кастрюлю, и еще мы запекали в горшочках телятину с картошкой, с огромным количеством паприки и чеснока.
И гуляли, гуляли по Лихоборам и Лосинке, Савеловскому и Черемушкам (мы поехали на улицу Карьер, странное место в промзонах, где есть дом № 0 и откуда видны градирни и множество труб, а потом оттуда неожиданно для себя дошли улицами и дворами до метро "Новые Черемушки").

Похолодало, и время от времени льются короткие мелкие злые дожди. Новости — горькие или тревожные, и день, когда их нет вовсе, воспринимается как подарок Небес.

Осень в Москву пришла в прошлую субботу.
Это очень странная по-своему штука — смена сезонов. Похожая немножко на те уличные часы, у которых стрелка не движется медленно, невидимо для человеческого глаза, а хоп — и перещелкивается на одно деление.

Еще может быть тепло, еще может быть ясно, еще даже не начали желтеть листья — но уже не лето. Это чувствуется в том, как пахнет воздух. В том, как неуловимо иначе стали выглядеть предметы и тени. Не знаю, будет ли понятно то, как я это скажу — летняя трансцендентность сменилась имманентностью ранней осени. Даль лесов и полей, стихии жары и гроз сменились конкретикой рябиновой грозди, дождевой капли, спелого кабачка на рыночном прилавке.
Трансцендентность бытия вернется поздней осенью, когда за лаконичностью нагих ветвей и тонкой наледи черных луж станет угадываться что-то другое, большее, неназываемое и непостижимое.

И это тоже произойдет внезапно, в одну очень определенную ночь.
Выйдешь на улицу — и поймешь, что время года сменилось.

Так бывает не только с сезонами.
Когда мне было тринадцать лет, однажды летом — я хорошо помню это, я сидела в мансарде на даче, среди старых пластинок и книжек, время шло к вечеру — меня вдруг накрыло осознанием: детство закончилось, заканчивается вот сейчас. Я перестаю быть ребенком прямо в эти минуты. Все, чего я не успела из возможного только в детстве — я не успела. Именно тогда, кажется, я первый раз ощутила, что меня тоже, как и всех людей, касается время, что со мной происходят те же необратимые изменения, что и с другими людьми. До принятия собственной смертности я не дошла тогда, это случилось намного позже. Но, в общем, это была глубокая горечь и грусть.

Через некоторое время я сама смеялась над собой — наслушалась и начиталась всяких позднесоветских рыданий по уходящему детству в книжках и песнях, вот и придумала уходящее детство себе, великая трагедь, все дела. Даже если относиться ко всему этому вою серьезно, что за особая веха у меня сейчас? До аттестата еще много лет, что у меня сейчас нафиг кончается и почему?

Но спустя много лет я знаю, что да — мое детство действительно кончилось именно тогда.
Дальше уже была юность.
Меня действительно окружающий мир выпихивал во взрослую жизнь раньше, чем я до нее дозрела, но дело не в этом. В то лето, в те мои тринадцать детство закончилось внутри меня. Это не сделало меня автоматически взрослой — у меня, к сожалению, совершенно не было отрочества в социальном смысле, времени ученичества и приобретения первичных навыков, по-моему, его вообще в нашей современной культуре не предусмотрено — но ребенком я быть перестала.

Причем поняла, что рубеж был именно тогда, я только посмотрев на все то время с расстояния, с высоты тридцатилетия.

В тридцать четыре меня похожим образом накрыло ощущение, что молодость прошла. Совершенно необъяснимое, без всяких рациональных причин. Почему-то в голове постоянно вертелось "Уже богов — не те уже щедроты", хотя я сама при этом понимала, что глупость какая-то.

Не знаю, скажу ли я в шестьдесят или семьдесят, что моя молодость действительно закончилась именно тогда.
Сейчас мне кажется, что все по-прежнему.

Я смотрю на деревья, которые скоро станут скидывать листву, и думаю: знает ли дерево, что близится осень? А знает ли дерево, что близится конец его жизни? Что оно с каждым годом дряхлеет, и однажды или засохнет, или его свалит ветром, и с каждым следующим днем этот день все ближе — знает ли?
Я хочу быть как дерево.

...Да, если кто хочет поздравить — я завтра специальный пост напишу (тьфу-тьфу-тьфу, если ничего не случится). А это просто так, воспоминания и соображения всякие. Кончается мой личный год, вот и вспоминается всякое.

Никак не могу заставить себя убрать елку. И старый Новый год уже прошел, и православное Крещение, можно сказать, уже прошло — но она такая славная, яркая, уютная, и у меня рука не поднимается.

Игрушки на ней совершенно разного возраста, и я даже если про какую-то не помню, откуда и с каких времен она у меня — по стилистике могу догадаться, когда ее сделали.
Вот несколько стеклянных цветных шишек, одна из них старше остальных — я это помню, но по ней и видно: на ней нету белого искрящегося напыления, изображающего иней, его стали делать чуть позже, зато у нее тщательней сделаны чешуйки у самого верха, где теоретически, будь она настоящей еловой шишкой, она крепилась бы к ветке.
Шишек с инеем три — розовая, бледно-лиловая и золотисто-желтая. Когда-то были еще голубая и зеленая, но они разбились, а когда, не помню.
Зеленовато-золотистая блестящая девочка, нарочито грубовато сделанная, косоглазая и с очень довольным, хотя и чуть дебильным выражением схематично-небрежно нарисованного лица (я именно о ней всегда думала, когда слышала никитинское про "ты их лепишь плоховато, ты их любишь маловато" — но надо сказать, что елочная игрушка, которую вспоминаешь в связи с совершенно далеким от Нового года стихотворением, явно чем-то тем не менее крута).
Это игрушки семидесятых-восьмидесятых — на самом деле тогда елочные игрушки были, насколько я помню, редкостно однотипными и некрасивыми, но сохранились из них лучшие, и сейчас они мне нравятся.

В детстве я любила старинные игрушки, те, которые были намного старше меня. Я помню арлекина на прищепке, у него был ярко-лиловый клетчатый костюм. Мне смутно кажется, что была еще коломбина в характерной коломбинистой полумаске, но может быть, мне просто кто-то из взрослых рассказывал про персонажей комедии дель арте, и я представила себе ее так ярко, что она отложилась в голове как реальная картинка. Вообще, чем глубже в детство, тем больше у меня в памяти путаются реальные события и фантазии — и поэтому детство кажется очень ярким, очень волшебным, очень насыщенным событиями и опытом.

Еще был, кажется, клоун с мячиками и то ли попугай, то ли какая-то сказочная птица — розовая и хохлатая.
Были две хлопушки — голубая с серебром и оранжевая с золотом, похожие на огромные конфеты. Не знаю, откуда они взялись, но разрывать их всем было слишком жалко, и их так и вешали на елку, как украшения.
Куда потом все это делось, я не знаю — что-то, наверное, у родителей, а что-то сгинуло в многочисленных наших переездах и разных житейских поворотах.
И еще была гирлянда — ее вешали не каждый Новый год, с ней было много хлопот, но как же меня от нее вштыривало, кто бы знал. Ее одной хватало, чтобы сказка врывалась в мир, чтобы становилась реальнее реальности.
Она была сделана в виде свечечек, горящих разными цветами, и если я правильно помню, их нужно было прищепками крепить к веткам елки.

Сейчас, когда у меня снова появилась новогодняя гирлянда — современная, не похожая на ту, намного более простая в обращении, но тоже сияющая разноцветными огоньками, отражающимися в шарах, мерцающими среди мишуры — я, зажигая ее, ощущаю то же самое: как распахивается сияющая волшебная сказка, мир, обычно скрытый. (Здесь нужно оговориться, чтобы быть правильно понятой: я вообще-то постоянно живу в мире сказки, точнее, сказания, где-то на грани эпоса и романа. Но это другое. Будни персонажа сказки ли, саги ли, приключенческого романа ли — это все равно будни. В них много места труду, в них есть место и слезам, и трагедии, а повествованием, не похожим на то, что обычно подается под названием "реальная жизнь", их делает осмысленность всего. Мир новогоднего волшебства — он совершенно другой.)

Самые красивые мои елочные игрушки — рубежа девяностых-двухтысячных. Это ангелочки с позолотой, скопированные с дореволюционных, и наоборот очень современное крафтовое золотое сердце, усыпанное темно-бордовым бисером, это бубенчики и колокольчики, и надверные рождественские украшения, и пышная мишура.
Они, наверное, самые разные, на них меньше всего отпечаток тех лет, когда они были сделаны — просто про них про все я помню, откуда именно они у меня взялись и когда. Большую часть подарила мама после того, как я стала жить от родителей отдельно, что-то — друзья, что-то купила я сама, потому что внезапно захотелось.

А очень узнаваемая штука, по которой будет сразу видно нынешний стиль украшений — это матовые шары разных размеров и разных оттенков: болотно-зеленый, изумрудно-зеленый, цвета бирюзы, темно-синий, будто бархатный (и точно такого же темно-синего цвета, но блестящий, а не матовый), тускло-желтый, рубиново-красный. Они висят сейчас вперемешку с усыпанными блестками и яркими, с колокольчиками, шишками, ангелочками и прочим. Сияние гирлянды то тонет в них, то вспыхивает многоцветными отблесками.

Ну и вот как я все это сниму?

Когда я была маленькой, я услышала, не помню, от кого в первый раз, что в лесу есть опушка, а еще есть чаща. Опушку леса я, разумеется, могла себе представить — там реже растут деревья, и в просветы между ними видна луговина, там сплошь тропинки, и грибы уже все собрали до меня (этот предрассудок про отсутствие грибов на опушке меня, кстати, постоянно подводил и подводит), но зато там точно не заблудишься, потому что выход из леса виден.
А вот чаща меня страшно интриговала.

Я пыталась себе ее представить — вековые деревья такой высоты, что из-за них почти не видно неба, седые от мха стволы, широкие раскидистые лапы или кроны, звери, которые чувствуют себя здесь так же свободно, как я дома, сумрак, бурелом.
В самой чаще глухого леса стояла избушка, и в ней жила баба Яга.

Все, что я видела в настоящих лесах своего детства, не дотягивало до моего представления о чаще, хотя в них были и довольно старые деревья, и напластования мха, и буреломы.
Обычно во время похода в лес я рано или поздно выходила к болоту — места были такие, где в какую сторону ни иди, выйдешь либо к болоту, либо в цивилизацию — и старшие, которые были со мной, говорили: все, дальше увязнем на фиг, там совсем уже болото, пошли обратно.
Поэтому я предполагала, что чаща находится где-то за болотом.

Меня так завораживала не только чаща, но и вообще любая глубина, любое средоточие чего бы то ни было. В сказках именно там всегда мало того что происходит все самое интересное, там находятся причины всех событий, происходящих на перифериях: в самой чаще глухого леса, в самом сердце неприступных гор.

Потом, когда я выросла и начала что-то понимать о расстояниях, площадях и границах расположения, я осознала, что если я прошла лес весь целиком — наверное, его чащу я тоже прошла, если считать, что в нем вообще была чаща. И вообще, если я что-то обошла целиком — то в самом сердце я, вероятно, была тоже.
Но от этого ничего не изменилось.
Я по-прежнему считала, что я не дошла до чащи — потому что чаща такого леса, который можно пройти за полдня, просто невидима, вот и все. Она не здесь. Поэтому я в нее и не попала.
И та же фигня с "самым сердцем" чего угодно другого.

...И вот сейчас первый раз в жизни я ощутила себя в Самом Сердце Зимы.
Раньше почему-то самая долгая ночь проходила — а я не ощущала, что я в сердце зимы, так же как не ощущала в детстве, что я в чаще леса. Мне всегда казалось, что я видела только опушку, ну и немножко дальше нее. Ни морозы, ни снегопады, ни сумерки в три часа дня не давали мне ощущение, что вот она, глубина зимы, зимы как стихии, я внутри нее, в самом центре, и любое движение отсюда будет движением к выходу.
А вот сейчас я это чувствую.
Меня настигла Суть.

Теперь, пожалуй, можно и Новый год отметить.

С тех пор, как ко мне в сказку провели интернет, я обнаружила, что о сказке, как и о личной жизни, невозможно писать в реальном времени. То боишься сглазить, то кого-нибудь обидеть, то еще что-нибудь.
А с другой стороны, сказка — не личная жизнь, сказку надо рассказывать.
Конечно, это можно делать по старинке постфактум, но возможность рассказывать прямо по ходу дела, из избушки бабы Яги, логова дракона или замка Синей Бороды — соблазняет. Вроде как зачем же в сказку провели интернет, если не за этим.

...Я пишу это, сидя в монастырской пристройке, у полукруглого широкого окошка с частым переплетом, за дверью в клетке бормочут и галдят птицы, по длинным коридорам с тяжелыми дверями и засовами бродят привидения.
Времена года окончательно перестали притворяться, что они сменяющие друг друга по законам природы периоды, а не миры, каждый со своими законами, становящиеся реальностью, когда им взбредет в голову — и в конце ноября уже больше месяца как зима, а я давно уже не смотрю на календарь.
В моем мире нет календаря, нет законов природы, а есть взаимозависимость символов: сделаешь одно — будет другое.

Друзья мои, персонажи рыцарских легенд, авантюрных романов, фантастического будущего и прочего — вы тоже замечали, как трудно рассказывать о своем настоящем в настоящем времени?

...я без сомнений знала, что яблоки и звезды — что-то из одной оперы. Я запрокидывала голову, глядела в августовское ночное небо — и видела там те и другие. И те и другие созревали и падали, созревая — яблоки чаще, звезды реже.

В московском небе, тусклом из-за подсветок, почти не видно звезд. То есть нет, я различаю Большую Медведицу, Кассиопею и т.д., но они блеклые, и в голову не придет мысль, что они висят в небе, как на ветках висят яблоки.
И падающих звезд я больше совсем уже не вижу.

Зато вижу, как в ночном небе огоньки самолетов летят в Шереметьево.
Дальние дороги нашего времени — небесные дороги.

Подозреваю, что достаточно редкое, и из тех, которых по уму, наверное, следовало бы стесняться (я уже достаточно всех заинтриговала, правда?) — литературоведение мне в целом заведомо интереснее литературы. Интересен ли мне художественный текст, зависит от текста, а вот послесловие или предисловие к нему, даже тупое, даже написанное каким-нибудь злобствующим идиотом, мне будет любопытно в любом случае.

Ясен пень, что мне не без разницы, что собой это послесловие представляет. Лотман останется Лотманом, а дурак, пишущий о классовой борьбе у Дюма или убогом упадническом мировоззрении Эдгара По — дураком с классовой борьбой и упадническим мировоззрением. Но даже послесловие дурака с классовой борьбой везде где попало и упадническим мировоззрением я буду читать все равно — в том числе и в тех случаях, когда произведение, к которому это послесловие написано, я не дочитаю, потому что ну вот не тянет, не понравилось, не мое.

Естественно, с этим подходом — а у меня он был с тех самых пор, как я читать научилась — я в детстве наловила себе в голову до фига штампов самого дурного пошиба из тех самых советских послесловий, критических статей, учебников литературы и хрестоматий, от которых потом долго избавлялась. Потому что, положим, оценок, даваемых в этих учебниках, хрестоматиях и статьях, я не разделяла, плюсы и минусы меняла местами, но того, что зачастую чушь сам ракурс, с которого все рассматривается (то есть, словами Сириуса Блэка, мир не делится на хороших людей и Пожирателей Смерти), я понять еще не могла.

В юности я этой своей страсти к послесловиям и трактовкам стеснялась, как можно стесняться того, что слушаешь какую-нибудь попсовую группу или читаешь любовные романы (кстати, и любовных романов я в своей жизни какое-то количество тоже прочитала). Мне казалось, что интерес к литературоведению, даже высокого уровня, говорит о несамостоятельности моего мышления, о том, что мне нужна чужая точка зрения, чтобы иметь свою собственную, что непосредственно я воспринимать литературу не умею.

Сейчас я думаю, что дело не в этом. Дело в том, что я не вижу особенной разницы между жизнью и литературой, и себя воспринимаю как книжного персонажа. Таким образом, любой литературоведческий текст для меня становится своего рода учебником по естествознанию, трактатом о том, как устроен мир — моя книжная действительность. Он, конечно, может быть чепухой — но ведь пока не прочтешь, не узнаешь.

Я, конечно, легко могу представить себе человека, не интересующегося тем, как устроен мир — и, соответственно, книжного персонажа, не интересующегося литературоведением. Ни крестьянину, ни рыцарю не нужно знать ничего о мироустройстве — это нужно только алхимику и филиду.
А еще бывают те, кто все, что им нужно понимать о мире, понимают интуитивно, и им не нужны ни трактаты, ни учебники, ни энциклопедии. А еще бывают просто достаточно хорошо образованные люди, которым хватило, и теперь они уже заняты другим, и лишнее чтение все на ту же тему им лишнее. Словом, много чего бывает.

Что удивительно в небе — это то, насколько разным оно может быть. И я не про цвет. Оно может быть бездонным, а может низким и уютным, может быть твердью, а может бесконечной невещественной глубью, и от того, какое оно сегодня, зависит, в каком мире мы сегодня живем.

Вот сейчас, сегодня с утра, небо — это ярко-синяя глазурь. На ней глазурью же — белые облака, и поверх нее тонко прорисованы нагие ветки деревьев. И поэтому сегодняшний мир — шкатулка, керамическая, старинная, яркая, а небо — это ее крышка, нижняя, внутренняя сторона крышки.
В шкатулке светит солнце, в шкатулке растут деревья и стоят дома, в шкатулке ходят люди — куколки куколками.
Вчера он тоже был шкатулкой, и когда шел снег — то он летел не снежинками и не хлопьями, а белыми круглыми кусочками, как будто грубовато, декоративно нарисованный. Или будто бы это не снег, а крошащаяся, осыпающаяся старая глина и краска.

А бывают дни, когда небо — устремляющиеся ввысь хрустальные своды, и мир — то ли сокровищница, то ли храм. А бывает, что небесная синева — это пролитая краска, и мир тогда — холст художника, и даже, если принюхаться, кажется, что от всех вещей, от бордюрного камня и древесного листа до проходящих мимо людей, все еще немного пахнет масляными красками и растворителем.
А еще бывает, что небо — бесконечная спираль космоса... но, вглядываясь в нее, понимаешь, что это такой сказочный, немного детский космос, из книг Булычева. И мир под этим небом-спиралью — фантастический рассказ, хорошо нарисованный мультик. С четкими линиями и легким сиянием от предметов, с насыщенными яркими оттенками кобальта, ультрамарина и индиго.

А бывает, что небо — это распахнувшаяся бесконечность. И вся печаль мира, и вся радость, и жизнь, и смерть, и то, что до жизни, и то, что после смерти, и долгота прошедших и грядущих веков, и сама суть мироустройства, для которой нет времени, а есть вечность — все это изливается с него.
И, глядя на это, пропитываясь этим до самой последней косточки, хорошо понимаешь, зачем надо, чтобы небо иногда становилось твердью, краской, химерой — потому что непрерывно этого откровения, этой обнаженной сути вещей человеку не вынести. Таким мир надо знать, но нельзя видеть его таким все время.