gorgulenok

Замечаю иногда такой финт со словами. Вот появляется какое-нибудь ироничное определение — ну например, улучшайзинг. Я это слово впервые услышала по поводу бесконечных изменений программы, сайта и т.п., которые разработчик называет улучшением — но тебя как пользователя они на самом деле раздражают, из-за них все начинает криво работать, да и вообще достало, только привыкнешь к чему-то, а оно уже поменялось, при этом профита вообще-то никакого.
Позже при мне его стали употреблять в более широком контексте, но в том же значении — бесконечные бессмысленные изменения якобы ради улучшения, а на самом деле чтобы все затрахались. Иногда даже про себя: "Давно уже могла работу сдать, но вместо этого третий час занимаюсь улучшайзингом" — это жалоба на свой перфекционизм и неумение остановиться, когда дело объективно закончено.

Но в какой-то момент это слово слышат люди, которые не улавливают его иронический оттенок. Хотя он вроде бы очевиден из самой морфологии — к русскому глаголу прилеплены друг на друга два английских суффикса, — чувство языка не у всех хорошее. Плюс человека улучшайзинг может не раздражать — тогда ему еще труднее услышать в этом слове иронию, ведь он сам не видит в этом ничего плохого.
И такой человек начинает употреблять это слово в том же смысле, что "улучшение".
Ирония исчезает, коннотация слова становится позитивной.

Раньше, мне кажется, непонимание нюансов значения слова встречалось реже. Если человек употреблял, например, слово "стерва" в хвалебном ключе, то это не потому, что он не знал, что это слово значит что-то плохое. Он как раз знал и таким словоупотреблением хотел сказать "а я не согласен". Осознанно использовать уничижительное слово как хвалебное было способом бороться с той системой представлений, в которой осуждается понятие, стоящее за этим словом.
Вообще позитивный оттенок слов "стерва" и "ведьма", сменивший негативный, на мой взгляд, связан с феминистическими тенденциями — с реабилитацией представлений о сильной женщине, о власти женщины, такими вещами.

А сейчас часто попадается именно непонимание, что оттенок у слова изначально негативный.

Нашла недавно жежешные посты разных людей десятилетней давности — тогдашний какой-то забытый срачик, в коментах ссылка за ссылкой, с одной на другую.

И очень сильно бросилось в глаза, как изменилась за это время наша жизнь в инфопространстве.

Там шла речь о выводе в топ какого-то фейка (причем это слово еще не употребляется, говорят "утка", "деза", "информационная бомба"), и куча народу на сложных щах приосанивается на тему, что они умные, думают головой и с легкостью отличают фейковую информацию от правдивой, а пост, написанный с какой-то манипулятивной целью, от искреннего. Отрепостившим стыдно, и они объясняют, почему это сделали. Народ на полном серьезе считает вывод в топ утки проблемой и проступком всех тех, кто этому поспособствовал.
Постоянно попадаются пафосные призывы "думайте головой", "думайте и не позволяйте думать за вас", и никто, ни один человек не пишет в ответ фразу, которая сейчас набила оскомину и употребляется к месту и не к месту: вы считаете думающими только тех, кто согласен с вами.

Сейчас я не могу себе представить, чтобы кто-то делил знакомых на правильных и неправильных по тому, велись ли они когда-нибудь на какой-нибудь фейк. Сейчас более-менее понятно, что стопроцентно надежных способов отличить фейк от достоверной информации не существует и не репостил фейков только тот, кто вообще никогда ничего не репостит. И призывы "думайте головой" на эту тему кажутся милой, но какой-то все-таки запредельной наивностью.
Сейчас всем более-менее очевидно, что вывод какой-то хрени в топ, даже если она правда совсем хрень, — не то, о чем следует сокрушаться. В топе всегда какая-нибудь дрянь, на то он и топ.
А тогда казалось, что то, чем именно наполняется топ, зависит от нас.

Это было еще до эпохи постправды. И когда из нашего времени читаешь тогдашние посты, это очень бросается в глаза.

И еще очень бросается в глаза то, что тогдашние посты рассчитаны на куда более медленное и внимательное чтение, чем сейчас. Сейчас тоже пишут лонгриды, но все они написаны так, чтобы их можно было просмотреть по диагонали и сразу понять, к чему это все.
А тогдашние посты на несколько экранов зачастую построены так, что, не дочитав до конца, ты не выяснишь, что собственно автор отстаивает, — и это не баг, это фича.

Причем я помню, что как раз в то время меня бесило, что в ЖЖ народ постоянно читает невнимательно и, едва просмотрев постик, несется писать коменты, вообще не задавшись вопросом, а хоть правильно ли они его поняли. Бесила скорость жизни и то, что на этой скорости нюансы смыслов исчезают. А сейчас тогдашняя сетевая жизнь кажется неспешной и несуетливой.
А вот что она была менее агрессивной (как иногда вокруг меня говорят), я бы не сказала. Да, больше терпимости к другому мнению и меньше додумывания за собеседника, или во всяком случае додумывание за него еще считается дурным тоном, невниманием и невежливостью, а не обычным делом. Но зато гораздо меньше терпимости к глупому поведению (при этом глупостью, как водится, каждый считает свое) и к неумению красиво выглядеть в дискуссии. Возможно, правда, мне так кажется из-за собственных искажений восприятия — все-таки не только времена, но и люди в сети сменяются, тусовочки разные, в одних ведут себя так, в других по-другому,.

История с выборами в Мосгордуму с каждым днем все больше напоминает один очень конкретный тип сказок. Тот, где власть имущий (царь или кто-то еще в этом духе) посылает героя на задание, которое сам считает невыполнимым, потому что хочет от героя избавиться. Но герой тем не менее выполняет это задание, и тогда испуганный царь посылает своих подручных убить героя на обратном пути, пытается не пустить его в столицу и так далее.
Поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что и все в этом роде.

Для того чтобы в принципе избираться в Мосгордуму, кандидат не от парламентской партии должен был в очень маленький срок собрать огромное число подписей потенциальных избирателей (то есть зарегистрированных в его избирательном округе, любой москвич не подойдет), с паспортными данными, включая прописку, — то есть то, что вообще-то большинство людей давать не любят, даже если в принципе твое выдвижение поддерживают. Казалось, что сделать это невозможно, и никто не сомневался, что именно потому, что это невозможно, и поставлено такое условие.

Но нашлись независимые кандидаты, которые это сделать смогли.
Их волонтеры стояли в любую погоду у станций метро и местных магазинов, приезжали домой к тем, кто был готов поставить подпись, — и они это сделали.
И стала очевидна одна простая вещь — если уж эти люди подписи собрали, то выборы они после этого почти наверняка выиграют. Сама кампания по сбору подписей стала их агитационной кампанией.
Как герой, совершив невозможное, становится из просто мешавшего царю типа — запредельно опасным соперником.

Царь пугается.
Собранные подписи избиркомы объявляют фальшивыми.

Параллельно происходит другая ветвь истории, которая в аутентичных народных сказках тоже часто дополняет эту первую, — о ложных героях.

Поскольку на региональных выборах годичной давности очень многие голосовали за кого угодно, лишь бы не за партию власти, на эти ее кандидаты пошли как самовыдвиженцы (что само по себе, конечно, анекдот, а не архетип). И, следовательно, оказались в положении, когда им тоже надо выполнить невыполнимое задание царя — принести по пять-шесть тысяч подписей с избирательного округа.

Кто бы мог сомневаться, что они это сделают?
На гладких аккуратных листах, собранных в ровные пачки, так непохожих на листы оппозиционных кандидатов — затрепанные, идущие волнами по краям, прошедшие множество рук. (Честно говоря, я бы вот очень хотела как-нибудь проверить, не стоит ли моей подписи в подписном листе какого-нибудь кандидата кроме тех, за кого я подписывалась. Их же в избиркоме вбивают в комп, когда якобы проверяют на подлинность, — значит, должен быть список, в котором можно тупо автоматическим поиском проверить наличие или отсутствие конкретной фамилии. Это займет несколько секунд по списку одного кандидата, минуту по всем. И никакая тайна чего бы то ни было при этом не разглашается, человек проверяет только себя.)

...А город потихоньку разрушается. В метро на "Окружной" сочится сквозь отделку вода, и возле помпезных колонн лежат половые тряпки и полотенца. Злая ржавчина ползет по листьям деревьев, еще недавно раскидистых и могучих.

Вообще тому, что жизнь повторяет устойчивый сказочный сюжет, удивляться не следует. Если люди веками и в разных культурах рассказывают, меняя подробности, истории с одним и тем же сюжетом — следовательно, они так мыслят, таковы их представления о мире, пусть и бессознательные. И нет никакой причины, почему эти представления будут проявляться в повествованиях, а в поведении не будут.

И все равно как-то чудно.

Наверное, я это уже своей личной приметой могу считать: если я написала в бложике, что расскажу про что-нибудь в следующий раз — стопудняк в следующий раз мне про это писать не захочется. Я в январе еще собиралась написать про то, как мы с Кирычем приключались в Капотне — и все собираюсь, собираюсь, собираюсь, но неохота.

А охота — про то, как интернет изменил свойства нашего социального пространства.

Что я имею в виду. Во-первых, благодаря соцсетям мы стали знать о наших знакомых куда больше, чем раньше. В офлайне человек, как правило, говорит собеседнику только то, что тому предназначено. Поэтому двадцать лет назад можно было, например, ездить с человеком на ролевые игры и ничего при этом не знать о том, что он атеист, коммунист, коллекционирует старинные пуговицы и у него сложные отношения с родителями. А сейчас, если ты подписываешься на человека в ЖЖ или на Фейсбуке, ты узнаешь о нем не только то, что он хочет сказать лично тебе, но и все то, что он в принципе там пишет.

С одной стороны, это интересно. С другой — раньше мы все эти вещи знали только про нескольких близких друзей, с которыми общались постоянно и на достаточно личные темы, и с точки зрения того, как строились отношения между людьми до сих пор, эта избыточная информация разбалансирует и сбивает установки по отношению к человеку. Допустим, его роль в твоей жизни — коллега из соседнего отдела, а ты знаешь все о том, какая ему нравится музыка, какие ему снятся сны, кто его близкие друзья, что он думает о проблеме арабо-израильских отношений и какие душевные травмы получил в предыдущем браке. И он о тебе знает примерно столько же. Весь этот объем личной информации неадекватен формату вашего общения. И что с ним делать, непонятно.

Во-вторых, появилась новая категория известных нам людей — не те, с кем мы знакомы, и не те, о ком мы наслышаны, а те, с кем мы не общаемся лично, но чье поведение в сети все время видим. Например, френд френда, который постоянно появляется у того в комментах, или юзер, который сидит на том же форуме, что и ты. Ты лично с этим человеком слова не сказал и не собираешься, но все время видишь, что он пишет другим, и поневоле у тебя в голове откладывается образ этого человека и составляется какое-то мнение о нем. Я охотно допускаю, что есть довольно много людей, которые не обращают внимания на таких соседей по виртуальному общению, но сама я волей-неволей запоминаю их, и думаю, что таких, как я, тоже довольно много.

В офлайновой жизни похожей категорией, наверное, могут быть люди, с которыми постоянно пересекаешься на одних и тех же мероприятиях или в одних и тех же учреждениях. Но в офлайновой жизни о них, как правило, знаешь немного — только то, как они выглядят внешне, одеваются и держат себя на людях. А вот в сети этот человек постоянно высказывает свои мысли и мнения, ты постоянно видишь, как он общается с другими (в офлайне ты, как правило, вообще не слышишь, что он говорит другим людям, потому что занимаешься в этот момент своими делами, да и не орет же он во всю ивановскую, за три шага содержание разговора уже не слышно).

Есть несколько человек, с которыми я никогда не общалась лично и ничего не слышала о них от других людей, но у меня есть представление о том, какой этикой они считают нужным руководствоваться (естественно, я понятия не имею, делают они это в реале или у них сетевое и реаловое поведение различаются очень сильно, так в общем часто бывает). Это видно и из того, какие позиции в спорах они декларируют, и из того, как они себя ведут по отношению к собеседнику, и из того, что и как говорят о третьих лицах. Кто-то постоянно, о чем бы ни заходила речь, принимает самооборону жертвы за насилие и требует непогрешимости от слабейшего, вообще не обсуждая поведение того, кто находится в сильной позиции. Кто-то постоянно противопоставляет себя и каких-то загадочных "всех", кто-то, наоборот, никогда не сомневается, что все или по крайней мере большинство людей смотрят на вещи так же, как и он, а не согласны с ним разве что презренные маргиналы. Кто-то часто высказывает резкое мнение про вещи и явления, но при этом всегда предельно мягок с конкретным собеседником. Кто-то всегда приходит и высказывает нетривиальную мысль, направляя обсуждение в совершенно новую сторону. Кто-то всегда топит за милосердие, а кто-то за кару для всех, кто хоть когда-нибудь сделал что-нибудь плохое.

Все эти люди понятия не имеют, что у меня о них есть какое-то мнение. Кто-то из них, возможно, тоже помнит меня по общему сетевому пространству и тоже что-то про меня считает, определенное или смутное, а у кого-то, если им меня упомянуть, будет реакция: "Горгуленок? А кто это?"

Раньше такое могло быть, только если речь шла о публичных персонах — вот их действительно знали многие, кого не знали они сами. Но интернет всех нас сделал публичными, по крайней мере до какой-то степени.
Это все станет привычным через полвека, а может, даже меньше, но пока что это очень странно.

Забавно наблюдать, как культурный мейнстрим влияет на выводы из научных фактов.

Читала популярную статью о том, почему могли вымереть неандертальцы.
Автор видит причину в том, что неандертальцы жили меньшими группами, чем кроманьонцы, и те при столкновениях могли задавить их числом.
И это выглядит логично и убедительно.
Но.

Сто лет назад была популярна теория о том, что в эволюции "выживает сильнейший". Тогда же первобытное общество представляли как группы с жестким подчинением вожаку — сильнейшему из мужчин в группе. Но идеи доминирования сильного, ценности силы и воли к власти были в принципе мейнстримными в том обществе. Это случилось отнюдь не из-за теории Дарвина, наоборот, теорию Дарвина популяризировали в таком виде именно потому, что мейнстрим был таким, а причины у него были другие — вполне современные, социальные и культурные. Индустриализация, распадение традиционного общества, нуклеарные семьи, растущая ценность индивидуальных качеств — все это не имело никакого отношения к происхождению видов.

А сейчас мейнстримные идеи совершенно другие — это ценность социализации и особое внимание к ней.
Ключевыми достоинствами считаются договороспособность и адекватность (адекватность чему — другой вопрос), и очень заметно, что если психоанализ первой половины XX века уделял максимум внимания личности, то современная психология — тому, как личность взаимодействует с другими.

И сейчас мы объясняем выживание кроманьонцев чем? — правильно, социализацией. На основании современных данных науки, абсолютно логично объясняем, точно так же как на основании тогдашних данных науки сто лет назад люди делали абсолютно логичные выводы о доминировании сильнейших.

...Я скажу больше. Вот я сейчас написала о причинах культурного мейнстрима того времени — индустриализация, распадение традиционного общества, нуклеарные семьи... Мне из того, что я о том времени знаю, эти причины кажутся очевидными. Мне, живущей в эпоху моды на социологию.
Человек XIV века или II тысячелетия до нашей эры на моем месте объяснил бы себе все это иначе.

Мы сами создаем историю. Мы.

Часто я встречаю высказывания, что дескать по-настоящему воспитанные люди разговаривают только о погоде. Подразумевается, что это такая тема, которая не может кого-то обидеть или вызвать ссору — в отличие от разговоров о религии, политике, и т.д. и т.п. А воспитанные люди, мол, избегают холиварных тем.

И вот мне каждый раз интересно — неужели говорящий совсем-совсем не замечал, какие срачи происходят из-за того, что кто-то любит мороз или дождь, а кто-то не любит?

Когда читаешь вперемешку современные тексты и, скажем, средневековые или позднеантичные, бросается в глаза, насколько современный ум... скажем так, не заточен под высокую философию.
Даже не только под философию, вообще под вещи, сложно переводимые в "пощупать".

Но зато современный человек невероятно внимателен к земным мелочам.
К подробностям ощущений, рефлексии, к деталям событий, к материальной культуре. Я не скажу, что средневековому человеку на все это было пофиг — и длинные описания чудесных цветных одежд каждого из героев по каждому торжественному поводу, и множество деталей на полотнах Ренессанса доказывают, что ни разу не пофиг — но современное внимание к этому совершенно другого качества. Для нас все эти детали самоценны, что ли. Они не для того, чтоб доказать величие Божие, или благородство и тонкость вкуса героя, или его богатство, или что-то еще. Они не чтобы увязать их с Небом. Они просто так важны. Сами по себе.
Неструктурированные, ничего не символизирующие.

Личные дневники. Капсулы времени.
Нам всего этого так не хватает в свидетельствах прошлого, мы так стремимся оставить это потомкам — привычки, вещички, подробности обыденной жизни.

А потомкам, возможно, это будет абсолютно не интересно.
Им будет не хватать чего-то совсем другого.
Возможно, тех самых наших религиозных и околорелигиозных мировоззренческих представлений, которые мы стыдливо считаем личным делом.

...меня занесло на "Звуковые ландшафты" в театр "Школа драматического искусства" на Сретенке.
Это было... сейчас попробую рассказать, что.

До распространения звукозаписи для шумовых эффектов в театре и при съемке кино использовались специальные аппараты. Потом, когда пользоваться записью для этого стало проще, от них отказались. Так вот, это был акустический перформанс, исполненный на таких аппаратах — реконструированных, как я поняла.

В принципе самые простые варианты приспособлений, имитирующих природные шумы, я видела. Бывает, например, такая штука — "посох дождя": в высушенный и покрытый лаком ствол борщевика заколачивается множество крохотных гвоздиков и насыпается гречка, когда его переворачивают — стук пересыпающейся гречки о гвоздики очень похож на шум дождя.

Театральные аппараты для воспроизведения таких шумов похожи по принципу устройства, но гораздо сложнее, потому что звук дождя должен состоять не только из стука капель, но и, скажем, всплесков воды в лужицах, шума листвы под ветром, периодических раскатов грома и так далее — а кроме дождя, требуется еще изображать множество других шумов. И еще они в основном довольно большие по размеру, потому что звук должен слышать весь зал.
И обращаться с ними, конечно, искусство.

Внешне они выглядели как такие очень загадочного вида махины — с зубцами, с крутящимися барабанами, ну то есть вот так, например:



И из вот этих шумов реально создавалась симфония.

С шелестом листвы и чириканьем птиц, разным, неотличимым от настоящих птиц в настоящем лесу, с ливнем и грохотом грома, со стуком поезда, все ближе, ближе, накрывающим, с гудками, со свистом ветра — и наконец, со звуками, которые ты никогда не слышал, но, услышав сейчас, понимаешь, что именно происходит — сопряжение сфер и схватка на всех уровнях бытия, буря, которая не оставляет ничего живого, и после нее — покой и новая жизнь на новой земле.

То есть это были истории, рассказанные через звук.

Вот про что я задумалась после всего этого.
Рассказывают — неизвестно, правда это или преувеличение, но если и преувеличение, то в него поверили, значит, можно было поверить — что первый фильм, показывающий прибытие поезда, вызвал у зрителей страх и чуть ли не панику. Эти зрители были людьми, наверняка ходившими в театр и знакомыми с его шумовыми эффектами.

На меня сейчас не только знаменитый минутный ролик братьев Люмьер с поездом, но и 3D-видео такого впечатления не произведет. Другая эпоха, другие реакции.
А вот когда во время акустического перформанса вокруг меня нарастал звук ливня и начинал ворчать раскатами гром — я чувствовала очень сильное желание бежать отсюда куда-нибудь, где можно укрыться.
От визуального изображения мне гораздо легче отстраниться, не ощущать себя его частью, чем от звука, если звук объемный и говорит о том, что я нахожусь явно очень близко от того, что этот звук издает: под ливнем, возле путей, по которым мчится поезд, и так далее.

Может быть, конечно, дело в том, что во время спектакля сцена отвлекает на себя внимание, и зритель автоматически воспринимает звуковые эффекты как относящиеся к ней, к тому, что на ней происходит, отделяет себя от них. Здесь же не было никакого другого действа на сцене, кроме игры на тех самых шумовых аппаратах.

А может быть, это психологический эффект именно этой звуковой симфонии, именно произведения.

Читаю "Вулфхолл".
Читаю по-русски, не в оригинале.

"...Мор — светило из иной сферы — при встречах удостаивает его лишь кивком, и каждый раз он чувствует искушение спросить: с вами что-то не так? Или что-то не так со мной? Почему все, что вам известно, и все, что вы узнаете, подкрепляет ваши прежние убеждения? Вот в моем случае то, с чем ярое, во что вроде бы верил, мало-помалу рушится — то тут, то там. С каждым месяцем мои представления об этом мире делаются все хлипче; и о мире ином — тоже".

С вами обоими все так, мастер Кромвель, милорд. Просто это разница между человеком, который знал, почему считает то, что считает, и человеком, который этого не знал. Когда человек знает, о чем его убеждения, почему они именно такие — он реже сталкивается с тем, что действительно способно их разрушить, а не уточнить и не подкрепить. Он знает ответы на вопросы, приводящие в смятение профана; его взгляды — система, сформировавшая и формирующая его душу и его разум.

Разумеется, и такой человек может менять свои убеждения; но это бывает совсем иначе и очень редко.
В том же, во что веришь случайно, не зная оснований своей веры, естественно менять взгляды, столкнувшись с тем, что им противоречит.
Вы не знали причин, почему вы католик, мастер Кромвель, когда исповедовали догматы католицизма. Но милорд канцлер читал Писание и без Лютера; Лютер не сказал ему ничего нового.

Правда, еще часто случается, что человек не знает, почему он в чем-то убежден, но смертельно боится потерять эти убеждения. Они дают ему твердую землю под ногами; веру в свою правоту и в то, что он хороший, возможность быть вместе с теми, с кем он привык быть. И тогда этот человек будет отмахиваться от всего, что им противоречит; он не будет слушать, он постарается не слышать, не понять, понять превратно — лишь бы не оказаться переубежденным.

И происходит странное: люди с твердыми убеждениями, рожденными знанием и ценностями, начинают опасаться, не держатся ли они за эти убеждения только потому что боятся их сменить. Потому что во многом между убежденным человеком и тем, кто боится потерять опору, действительно есть сходство. И у того и у другого есть люди, с которыми свела их близость взглядов, есть образ жизни, связанный с этими взглядами, привычки, любви и нелюбви. Сам язык, которым человек говорит, происходит от этих взглядов. Все это страшно потерять, и человек мыслящий не может не отдавать себе отчета в этом страхе.
А зная в себе этот страх, не может быть до конца уверенным, что не страх движет им, когда он полагает чушью аргументы своего противника.
Но все-таки твердость в убеждениях существует на самом деле.

Два с половиной столетия, мастер Кромвель, между вами и теорией общественного договора; и поэтому если я скажу, что в ваше время пересматривался общественный договор, вы не поймете меня. Но вы, должно быть, видите сами, что у вас на глазах меняется мир людской, и то, что было невозможным при ваших дедах, становится возможным, а то, что было похвальным, начинает осуждаться — взять хотя бы Бекета, святого Фому Кентерберийского, и общепринятое отношение к нему.

Я совсем не представляю вас, мастер Кромвель, не персонажем "Вулфхолла", а тем человеком, которым вы были в вашем XVI веке. Но и в романе вы плохо понятны мне. Будто стекло стоит, и все ваши чувства и мысли — за ним: вроде показаны, вроде вижу, а ощутить не могу.

Но книга цепляет, затягивает, хотя чем — не могу сказать точно. Не происходит ничего, чего я бы уже не знала заранее — из истории. Может быть, как раз сочетанием современного языка и этой предопределенности всех событий.
Мы знаем, что король разведется с Екатериной Арагонской. Мы знаем, что он женится на Анне Болейн. Мы знаем, что для этого он порвет с Римско-Католической Церковью и станет основателем Англиканской. Мы знаем, какая судьба ждет и Уолси, и Мора, и — позже — Кромвеля. Вот они в тексте живые, что-то говорят, радуются и печалятся, смеются и плачут — а ты знаешь, что с каждым из них будет дальше.

Ну и да — перевод офигенный.
Может быть, конечно, не стоит так говорить, когда не видела оригинала. Но язык потрясающий, да даже по процитированному отрывку понятно, наверное.

В филиале Исторической библиотеки — выставка, посвященная Фронде.
Оказывается, в России по библиотекам до фига мазаринад — я понятия об этом не имела. Хоть работу по истории политической сатиры пиши.

В двух словах, если вдруг кто не представляет себе, что такое мазаринады: в 40-х годах XVII века во Франции по малолетству Людовика XIV регентшей была Анна Австрийская, при ней первым министром стал кардинал Мазарини, который довольно быстро всех достал — и началось возмущение, к которому прилепилось название "Фронда" (рогатка, праща). Чем оно в частности было характерно — большим количеством памфлетов и печатной полемики. (А еще — большой ролью женщин в политических событиях, причем на разных сторонах противостояния: это и регентша Анна Австрийская, и "великая мадемуазель" де Монпансье, и Анн-Женевьев де Лонгвиль. Между прочим, в современной России женщин среди заметных политических фигур, как бы так сказать... намного меньше.)
В 1651 году Скаррон написал памфлет против Мазарини под названием "Мазаринада" (La mazarinade). С его легкой руки всю политическую сатиру Фронды и стали называть мазаринадами.

Причем современники, по ходу, уже хорошо понимали, что все эти полемики, все это остроумие момента, блеск сарказма — все это ценность. Потому что иначе бы их столько не сохранилось.
А их переплетали в тома — исходно-то это брошюрки, довольно тонкие — и держали потом в личных библиотеках.

Но в филиале Исторички есть и тома, где переплетено множество мазаринад, и отдельные брошюрки, какими они были в годы тех самых событий.
Я послушала лекцию про них — на самом деле, узнала кое-что для себя новое, при том что лекция вообще-то была рассчитана на то, что слушатели об этой эпохе не знают ничего.
(Вообще, что такое этот самый филиал Исторички — это бывшая библиотека, где я работала много-много лет назад, а сейчас Центр социально-политической истории. Очень странные ощущения, когда приходишь в место, где с одной стороны все совершенно другое, а с другой — из-под этого нового виден прежний облик, тот, который иногда до сих пор внезапно снится.)

Так странно... Когда я была мелкая и сходила с ума по "Трем мушкетерам", всей этой трилогии — я по капелькам, по крошечкам выскребала инфу про всю эту политику XVII века из примечаний к Дюма. Для меня-ребенка это был другой мир, лучший, настоящий — ну, как для многих тогдашних детей. И я понятия не имела, что документы из той эпохи лежат всего в нескольких километрах от моего дома. И никто из нас их не видит и не может посмотреть, хотя они совсем рядом.

И вот забавно — хотя с тех пор я прочитала какое-то количество мемуаристики того времени, все равно вещи оттуда воспринимаются немножко как сказка. Я только видя мазаринады вживую поняла, что на самом деле не совсем верила, что все это правда когда-то было. Мемуары Гонди, максимы Ларошфуко — ну мало ли кто все это написал?
Ничего подобного у меня нет с вещами из других эпох. Не знаю почему.
Все стало историей, и только то, о чем было у Дюма, осталось сказкой несмотря ни на что.

Толстая, даже на вид тяжелая бумага, похожая на ткань, шрифт со множеством завитушек (антиква, антиква, не готический шрифт, просто тогдашняя антиква), характерно скупые картинки — книгопечатание XVII века со всеми его узнаваемыми чертами.
Всего этого касались люди, умершие за триста лет до моего рождения, в совсем другой стране — в другом мире. Бумажных страниц, темных рельефных переплетов. Чудеса.