gorgulenok

Больше всего литературных штампов, наверное, — это описания природы. Багровый закат, последние лучи заходящего солнца скользили по чему-то там, серебристая дорожка лунного света, заунывная песня волн и все в таком духе.
Природу описывали настолько часто и она настолько мало менялась за века существования у людей литературы, что сейчас написать что-то про закат, лунную ночь или море неизбитыми словами невероятно трудно.

А избитые слова в художественном тексте — это плохо, об этом любой литературный критик скажет.

И это приводит к тому, что описания природы из текстов вообще исчезают.
Я, кстати, встречала людей, считающих, что и правильно — описывать надо только то, что читатель не способен представить сам, только что-то новое, а закат все видели тысячу раз и поэтому каждый может представить его себе сам как хочет, безо всяких авторских описаний.

Может быть, для кого-то это и так. Но мне в большинстве современных текстов не хватает слов-маяков, за которые бы зацепилось воображение и нарисовало картину пылающего заката, бушующих волн, пестрого от цветов луга, седых горных вершин на горизонте.
Вот, скажем, в "Голодных играх" (книге) героиня идет охотиться в лес, но я даже не знаю, старый это лес или молодой, светлый или темный, березы в нем растут или дубы, сосны или клены, густой ли в нем подлесок и много ли бурелома. И поэтому, хотя в принципе эта книга мне нравится, я не совсем верю в ее лес. Мне все время кажется, что все приключения происходят в помещениях типа офисных или лабораторных, хотя заявлена природа (но, надо сказать, конкретно в этой книге такое ощущение уместно, в отличие от большинства, где речь вообще не идет об искусственно созданной реальности).

Лучше всего, наверное, такие описания природы, о которых говорит Честертон: "Великие поэты Англии, от Чосера до Драйдена, владели искусством, утраченным позднее: они не описывали природу, но ты ее видел. Когда читаешь: "Сбивайтесь в стадо, облака", нет сомнений, что речь идет о кучевых облаках, а не о перистых. Когда узнаешь от Мильтона, что башня принцессы виднелась сквозь хохлатые деревья, не сомневаешься, что речь идет о весне или осени, когда листьев немного и дерево похоже на метлу, обметающую небеса".
Собственно, не только великие поэты Англии это умели. У Дюма в "Двадцать лет спустя" был момент, когда Портос протягивает вверх руку, чтобы проверить, действительно ли его щеку задела дождевая капля, — и при этих словах я видела все то, что не было описано прямыми словами: серый свет пасмурного дня, низкое небо, сырой воздух, раскисшую землю под ногами.

Но подобрать такие слова, которые, не будучи описанием природы как таковым, запустят у читателя цепочку ассоциаций — очень трудно. Не проще, наверное, чем описать закат, не прибегая к штампам.

С другой стороны, не могу сказать зачем, но мне иногда нужно перечитывать обстоятельные долгие описания природы из с детства знакомых книг.

"...Солнце уже закатилось, и багряный край небес поблек, став тускло-розовым; лазурь над головой постепенно окрашивалась в нежные, зеленовато-голубые, как яйцо зорянки, тона, и таинственная сумеречная тишь природы неслышно обступала Скарлетт со всех сторон. Призрачный полумрак окутывал землю. Красные борозды пахоты и красная лента дороги, утратив свой зловеще-кровавый оттенок, превратились в обыкновенную бурую землю. На выгоне, по ту сторону дороги, лошади, коровы и мулы тихо стояли возле изгороди в ожидании, когда их погонят к конюшням, коровникам и к ужину. Их пугал темный силуэт зарослей вдоль реки, и они прядали ушами в сторону Скарлетт, словно радуясь соседству человека.

В этом призрачном полумраке высокие сосны в пойме реки, такие сочно-зеленые при свете дня, казались совершенно черными на блеклой пастели неба — могучие, величественные гиганты, они стояли сомкнутым строем, преграждая доступ к неспешно бегущей желтой воде. Белые трубы усадьбы Уилксов на том берегу реки, на холме, меркли все больше среди густой темной зелени дубов, и только мерцавшие кое-где огоньки зажженных к ужину ламп манили на ночлег.
Влажное, теплое дыхание весны, напоенное запахом свежевспаханной земли и молодых, рвущихся к небу побегов, сладко обволакивало Скарлетт.

Весна, закаты, нежно-зеленая поросль никогда не пробуждали в душе Скарлетт ощущения чуда. Прекрасное было повседневностью, частицей жизни, как воздух, как вода. Ее сознание было восприимчиво к красоте лишь вполне конкретных, осязаемых предметов — породистых лошадей, женских лиц, нарядных одеяний... И все же торжественная тишина этих сумерек, спустившихся на возделанные земли Тары, принесла успокоение ее взбаламученной душе. Она любила эту землю — любила безотчетно и беззаветно, как любила лицо матери, склоненное в молитве".
Маргарет Митчелл, "Унесенные ветром", перевод Т. Озерской

А по ходу своей беготни по концертам на прошлой неделе я подумала вот что.
Мне пришло в голову, что искусство приучает человека обходиться со своими импульсами очень неестественным образом.

Когда, например, нам показывают в 3D мчащийся на нас поезд или накатывающуюся прямо на зрителя гусеницу танка — непосредственное чувство велит вообще-то отскочить в сторону. Но мы знаем, что не должны так делать. Шарахаться от экрана или выбегать из кинотеатра у нас не принято.
Чувства, которые должны порождать реакцию (ну хотя бы бегство, в частности), мы проживаем, но импульс действовать должны подавить.

То же самое я, например, словила на тех самых "Звуковых ландшафтах", когда слышала звук ливня и раскаты грома, звук надвигающегося поезда и так далее. Импульс — спрятаться куда-нибудь, чтобы не промокнуть, бежать, чтобы не попасть под поезд, и прочее. Но умом-то я знаю, что на самом деле нахожусь не под дождем, а в театре, и поэтому подавляю этот импульс.

Так работает не любое искусство. Бывают вещи, отделенные от нас, не требующие от нас вскочить и действовать, существующие в другом пространстве относительно зрителя (слушателя, читателя). А храмовое искусство, например, не требует подавлять импульс, оно наоборот как раз и существует для того, чтобы побуждать человека на действие. Чувствуешь ты потребность пасть перед статуей божества на колени — так и падай, она для того тут и стоит.
Современное интерактивное искусство — компьютерная игра, скажем — тоже этого не делает, потому что в нем по другим причинам, но тоже есть та же штука, что в храмовом искусстве: хочешь действовать — действуй. Это действие тоже может быть не совсем тем, на которое естественным образом толкает тело — скажем, чтобы персонаж убежал от монстра, надо не бежать самому, а нажимать на кнопочки — но подавлять импульс при этом не требуется, требуется преобразовывать.

Отделяет человека от импульса только одна очень конкретная вещь — культура зрелища.
Причем импульс в нем порождается специально. Он не побочная нежелательная штука, вся фишка в том, чтобы почувствовать, буквально на физическом уровне, все то, что требует убежать, или драться, или упасть и замереть, или закричать. Почувствовать — но вот делать то, чего отчаянно хочется, не следует.
Следует проживать чувство и ничего с ним не делать на уровне физических реакций.

Разумеется, про катарсис, достигаемый таким способом, через внутреннее преодоление тех вещей, которые естественным образом должны быть отреагированы внешне, говорилось до фига. А вот смотрел ли на это кто-нибудь когда-нибудь с точки зрения психологии, на то, что культура зрелища делает с реакциями человека — простыми, физиологическими — и с его привычками, предрасположенностями, с его житейскими бытовыми убеждениями, я не знаю, и мне очень интересно.

Перечитываю "Убийство Роджера Экройда". Почему-то я его с тех пор, как прочитала первый раз, ни разу не перечитывала (вообще-то Агату Кристи я люблю перечитывать, в детективах при перечитывании, когда уже знаешь разгадку, видишь много того, чего не заметила при первом прочтении).

Кто не читал эту вещь — под катом спойлеры, что особенно критично для детектива, и особенно для этого конкретного.
( Спойлеры, как я и обещала... )

И не только.
На самом деле, реборны у меня много лет подряд, как встречу, вызывают такую бурную эмоциональную реакцию, что я хочу про них рассказать.

Это очень натуралистичные куклы младенцев. Называются они реборнами, re-born, пере-рожденными — потому что делаются из фабричной виниловой куклы-младенца, которую очищают от краски и переделывают. Их действительно реально на первый взгляд перепутать с настоящим ребенком, и выглядит это очень жутко.
Можете погуглить картинки, народ, но на самом деле на картинках в сети они производят совсем другое впечатление, чем в реальности. Фотка — она всегда и есть фотка, что живого человека, что куклы. А вот когда в реальности видишь на руках у человека куклу, предельно похожую на настоящего младенца, со всеми складочками кожи, детским диатезиком, центром тяжести как у реального ребенка и т.п., но при этом неживого — это производит дикое впечатление.
Скорее всего, дело в эффекте "зловещей долины" — uncanny valley, когда то, что почти похоже на человека, да вот не совсем, вызывает страх и отвращение — усиливающемся тем, что это ребенок, а к детям у нас инстинктивно особое отношение.

И вот забавно. Эффект "зловещей долины" работает у всех людей — ну нас всех или почти всех так или иначе напрягают трупы, явные уродства, люди с серьезными психиатрическими заболеваниями, и т.д. и т.п. — но ее края захватывают разные вещи. Для меня куклы ABJD и портретная авторская кукла находятся как раз на пике привлекательности перед "зловещей долиной" — когда сходство с человеком уже так велико, чтобы вызывать восхищение, но еще не таково, чтобы воспринимать куклу как испорченного человека. Но я знаю людей, у которых BJD вызывают отвращение или страх, и, судя по всему, именно по этой причине.
Однако реборны вызывают такие чувства зачастую и у людей, для которых и BJD, и портретная кукла — привычно, нормально и красиво. И у тех, кто с удовольствием играет в те компьютерные игры, персонажи которых вызывают у меня оторопь.
Но, учитывая, что кто-то же ими, в смысле реборнами, увлекается, причем не как жутиками, которые именно за жуткость любят, а как куклами-младенцами, с умилением и всем таким — видимо, и они попадают в "зловещую долину" не безоговорочно для всех.
(На Мосфэйре им выделили свой угол выставки, и я по возможности стараюсь его обходить. Мне это кажется оптимальным вариантом: с одной стороны, они тоже куклы, так почему бы им не быть на кукольной выставке, а с другой, они продаются не повсюду, а только в конкретном месте, и, разглядывая мишек или вальдорфок, не рискуешь нечаянно перевести глаза чуть в сторону, увидеть реборна и охренеть от ужаса.)

Я, пытаясь понять, что меня пугает больше, а что меньше — я же обожаю механизмы страха разглядывать и исследовать, — просмотрела однажды кучу фоток и видео с персонажами, которые, как считается, находятся в "зловещей долине", и поняла, что лично меня, например, неадекватная мимика пугает намного сильнее, чем неестественное отсутствие мимики на вроде бы практически человеческом лице. Все, что может считываться как возбуждение — резкое движение там, где у живого человека оно всегда будет плавным, одиночное там, где у человека будут задействованы группы мышц, зрачки, взгляд которых направлен в разные стороны, неестественно широко раскрытые глаза и особенно неестественно широко раскрытые глаза в сочетании с улыбкой, при том что у человека при улыбке глаза обязательно хоть немного, но сощуриваются — пугает сильнее, чем механичность, недостаток эмоций, неестественно идеальная симметрия и т.п. Может быть, механической размеренностью и безэмоциональностью как пугающими средствами уже пользовались так много, что на мне оно стало хуже работать, ну и плюс появилась некоторая привычка к 3d-шным персонажам такого типа.
Почему-то больше всего в персонажах, находящихся в "зловещей долине", меня пугает улыбка.
И еще они сразу начинают пугать гораздо сильнее, если в них есть какая-то деталь, которая в живом человеке была бы очень милой, вызывающей нежность не нежность, но во всяком случае ощущение чисто человеческой близости, живости — веснушки, или слишком густые брови, или буйные вихры, или родинка на заметном месте, или еще что-нибудь в этом же роде. Причем в кукле, которая по сходству с человеком до "зловещей долины" не дотягивает, у меня именно эти детали будут с шансами давать плюс очки к мимимишности — при условии, что они в тему, конечно, а не диссонируют с общим обликом и не используются уже в хвост и в гриву так, что намозолили глаза.
Наверное, с реборнами отчасти тоже работает что-то подобное, хотя кукол-младенцев я в принципе не люблю даже более традиционных.

Льется вода. И сквозь плеск мне кажется, что где-то играет музыка — у соседей, что ли. Прикольная такая музыка, типа органа что-то, что ли, или нет... Прислушиваюсь — нет, это не музыка, это вода плещется.

И тут вдруг до меня доходит, что, вероятно, вот так люди музыку и пишут. Что, наверное, очень многие музыкальные направления появились — и продолжают появляться — именно так: из плеска воды, из шума ветра в вершинах деревьев, из его воя в трубах. Из грохота накатывающих на берег волн, из птичьего щебета. Из звона в ушах в полной тишине.

Это, наверное, такая простая вещь для людей музыкально грамотных (а не как я), что ее даже не приходит в голову проговаривать — зачем.

... среди зеленой и желтой листвы кружит снег. Кружит огромными белыми хлопьями, и это больше похоже на танец в воздухе, чем на падение с неба на землю.
И эта картина офигенно наглядно показывает, в какой степени я распознаю вещи через контекст, а не сами по себе.
Если бы на земле лежали сугробы, а на деревьях не было листвы, для меня этот снег был бы типичнейшим снегом, буквально вот воплощением идеи снегопада, и ни малейшего шанса принять снежинку за пушинку у меня бы не было.

Но кругом листва, причем не полуоблетевшая, а зеленая и густая (это ивы, они довольно поздно облетают), и мало того, солнце временами выглядывает из облаков и заливает всю эту картину совершенно летним золотом.
И при том, что я знаю, что это несомненно снег, первый октябрьский снег, собственно почему бы и нет, ему пора, при всем этом пролетающие снежинки нет-нет да и кажутся пухом.

Вот что этот ребенок рассказывает о своей семье и о том, каким образом у него проснулись магические способности.

( Read more... )