gorgulenok

Была у меня в подростковые годы пластинка Патрисии Каас, которую потом я много лет не слушала — переключилась на другую музыку просто. А сейчас я ее откопала и поставила послушать.
И меня внезапно накрыло законсервированными воспоминаниями.
Не чувствами, как чаще всего со мной бывает — а информацией. Что я тогда читала, что писала сама, о чем думала — забытые совершенно вещи.

Я вспомнила, что читала тогда "Властелина мира" Беляева, и это была первая мной прочитанная вещь, где главзлодей выведен на порядки более благородным человеком, чем те обычные люди, кто как бы не делал почти ничего плохого, по крайней мере в таком масштабе — "Героя нашего времени" в смысле такой вещи не считаем, Печорин не главзлодей, он что-то другое — и меня это тогда поразило до глубины души. У меня был период короткой, но очень бурной фанатской влюбленности в Штирнера. Я в упор не понимала, как Эльза могла хотя бы даже поначалу выбрать не его, а этого своего... кого она выбрала, в общем.

Теперь-то я это понимаю. Бывает, что человек в жизни получил такой опыт — внутренний опыт, внешние обстоятельства могут на людей подействовать очень по-разному — что в отношениях начинает искать прежде всего безопасности — точнее, того, что он считает безопасностью. И то, что потенциальный партнер воспринимается как скучная личность, как нечто неопределенно-положительное, кажется залогом этой самой безопасности. Разумеется, харизматик и приключенец запросто может быть на поверку более порядочным человеком, чем весь из себя положительный обыватель или тот, кто автоматически, просто по внешнему виду, вызывает ассоциацию "простой честный парень" ("простая скромная девушка") — но человек, ищущий безопасности, не отдает себе в этом отчета. Скука кажется ему гарантией надежности.
Кстати, я считаю, что Гермиона в "Гарри Поттере" выбирает Рона по тем же причинам. Они вообще чем-то неуловимо похожи — ранимая всезнайка Гермиона и тициановская мадонна Эльза.

Почему-то именно под Патрисию Каас я тогда представляла себе лабораторию Штирнера, ночь, грозу и двоих в гостиной — мужчину, говорящего о вещах слишком страшных, чтобы с ними жить, и женщину, слушающую его. А еще — закат над рекой, лодку, стекающую с весел алую воду, странно похожую на кровь, до неестественного послушную желаниям хозяина собаку и самого ее хозяина, то переходящего от веселья к злости, то резко задумывающегося — человека, который сражается с искушением и проигрывает ему.

Еще я тогда писала очередное свое подростковое фантастическое приключалово — если меня не обманывает память, я две общие тетрадки исписала прежде чем забросила и переключилась на что-то другое — и, естественно, там было очень многое как у Беляева: персонаж-негодяй, который на самом деле не такой уж негодяй, такой отрицательный герой из категории "его-можно-понять", влюбившийся в главную героиню, научный секрет, который может принести человечеству как много пользы, так и много вреда — правда, по-моему, я так и не придумала как следует, в чем же этот секрет заключался.
Вообще, по-моему, никаких обоснуев там не было ни у чего просто как класса, зато было очень много движухи и всяких красивых моментов типа танца на крыше под луной, выпрыгиваний от погони из окна в бурные речные воды, перестрелок в темноте и прочего в таком духе.

И вот я помню, как под пластинку Каас я представляла себе разные романтические эпизоды из этой своей тогдашней писанины, а еще рисовала главную героиню — с длинными темными распущенными волосами и в синем вечернем платье до полу. Вспоминаю, про что все это было, и как выглядела тетрадка — вплоть до чернильной кляксы, видимо от потекшей ручки, на картонной обложке, и надписи "Глава I" по центру первой страницы. И воспоминания о реальных вещах, как тетрадка или рисунок, перемешиваются с придуманными сценами, какими я их тогда видела.

Забавно, как в ответ на музыку, которую я слушала тогда и не слышала ни при каких обстоятельствах после, включилась память о всех тех вещах, которые я бы в жизни не смогла вспомнить в таких подробностях специально. Как будто сундучок открылся, а там все это лежит, как положили.
А ведь когда какую-то музыку слушаешь постоянно, с ней не возникает таких устойчивых ассоциаций и она ни о чем не заставляет вспомнить. Потому что под нее о чем только не думаешь в разное время — и о совершенно разных книгах, и о близких людях и отношениях с ними, и о просто знакомых, и о том, что надо бы сходить в магазин, и еще про до фига всякого разного.

Я перечитываю Фрейда — конкретно "Введение в психоанализ". Первый раз со времен юности.

Вообще забавно, что книги я чаще всего помню вместе с обстоятельствами прочтения и, больше того, часто помню обстоятельства прочтения гораздо лучше, чем то, о чем в книге говорилось. Я читала "Введение в психоанализ" первый раз, когда работала в библиотеке, и стоит мне сейчас погрузиться в текст, как я вижу почти наяву — темно-зеленый переплет книги и мягкие чуть желтоватые страницы, офисное дермантиновое кресло, в котором я ухитрялась сидеть с ногами, темные металлические стеллажи с книгами, ряды и полчища стеллажей, зимние ранние сумерки за окном. Когда я то время вспоминаю, мне кажется, что оно вообще состояло из зимних сумерек — сплошных зимних сумерек, посреди которых я иногда появляюсь в летнем платье, но чаще все-таки в свитере и джинсах. С душераздирающим скрежетом ездит древний лифт, обитый внутри зеленой тканью, руки стынут от вечного холода, толстая зеленовато-серая пыль покрывает фолианты...

Если воспоминание о нынешнем чтении сохранится так же, как и то, предыдущее — а у меня так бывает, если прошло много времени и восприятие сильно изменилось — то "Введение в психоанализ" будет у меня ассоциироваться с Рождеством, свечами, кружкой с глинтвейном и праздничными салатиками, безумной декабрьской оттепелью, тревожащим воздухом и запахом воды, солнцем в синих окнах и воробьиным чириканьем, темным льдом и новогодней иллюминацией на деревьях.

Вижу сейчас до фига нового, мимо чего прошла при первом чтении.
( Read more... )

Когда я была маленькой, я часто, если не знала, как называется какое-нибудь растение, давала ему название сама. Как правило, это название было связано или с легендой, которую я про него придумывала, или с какими-то моими сложными ассоциациями.
В ребенке вообще очень много от демиурга, который идет по только что созданному миру — и дает имена. Или от первого человека в этом мире — одновременно и напуганного, и восхищенного.

И сейчас иногда мне мешает то, что я помню эти данные мной в детстве названия — и не сразу вспоминаю, если вспоминаю вообще, что это не настоящие названия этих растений, что их я сама придумала.

Например, сейчас цветет что-то такое похожее на маленькие белые звездочки в траве — я до сих пор не знаю, как оно называется на самом деле, надо бы выяснить как-нибудь, что ли. А в детстве я называла эти цветы "белокаменка" (или "белокамка", благо ребенок часть корня из слова может потерять как нефиг делать), потому что они ассоциировались у меня со стенами средневековых крепостей, и я представляла себе, что они вырастают там, где лежали камни разрушенных врагом замков. Не только там, конечно — иначе бы что они делали у нас в подмосковном дачном поселке.
А еще где стены, там и затворники — и я представляла себе, как в такое растение превращается девушка, сидящая в заточении долгие, долгие годы.

Еще, я помню, была какая-то "змеиная трава" или "змей-трава" — растение с пушистыми зонтиками цветов и толстыми трубчатыми стеблями. Я верила — не знаю, сама я это придумала или кто-то из старших девчонок сказал — что в них живут змеи, и если сорвать такое растение, а в его стебле окажется змея — то она укусит тебя, и ты умрешь.
Смерть тогда была очень страшна, но абсолютно нереальна — как символ какого-то невыразимого ужаса, а не прискорбное, но неизбежное в жизни каждого человека событие.

Забавно, что я, если меня не подводит память, давала имена только травам — но не деревьям. То ли все попадавшиеся мне тогда деревья я знала по названиям, то ли относилась к деревьям с пиететом, как ко взрослым — и не считала себя вправе.
Про деревья я помню другое. Когда я была маленькой, мы с мамой жили на Смоленском бульваре — это центр Москвы, и деревья там росли внутри металлических ажурных кованых рам, лежащих на земле. Я не знала, зачем деревья посадили в клетку — в том возрасте я воспринимала это именно так — но предполагала, что это для того, чтобы они не могли вылезти из земли и пойти куда им хочется, чтобы были вынуждены расти именно там, куда их посадили.
Не знаю, откуда у меня возникла эта идея, честно.

Так вот, я представляла себе, как это должно не нравиться деревьям, и как они отомстят людям — то есть нам — если сумеют однажды разбить эти рамы и вырваться на свободу. Что характерно, я считала, что они при этом будут абсолютно правы — и это меня печалило и пугало. Вообще-то всем сердцем я была на стороне деревьев, а не на стороне их тюремщиков людей.
А вот что это были за деревья, я не помню уже. Что росло тридцать лет назад на Смоленском бульваре? Кажется, тополя.

... о том, что для меня никогда не имело значения разделение детских игрушек на мальчиковые и девочковые — сама я с равным успехом играла и в куклы, и в солдатики, и по взрослому человеку никогда не могу сказать, предпочитал он то или другое, и следует ли из этого что-нибудь. Зато для меня имеет значение совершенно другое разделение — в себя человек предпочитал играть или в персонажей.

В себя — это "я лошадка", "я пожарник", "я разведчик", "я принцесса", "я мушкетер", "я сражаюсь со злыми инопланетянами" (Карабасом-Барабасом, Урфином Джюсом, Дарт Вейдером, Волдемортом, и тд и тп), "я ищу клад", "я лечу на другую планету". В персонажей — это в то, что происходит с придуманными существами, а изображают их куклы, солдатики, травинки, палочки, скрученные тряпочки, может и ничего не изображать, они могут быть полностью воображаемыми.
Есть еще забавный промежуточный вариант — когда ребенок играет в себя в мире персонажей или в персонажа в своем реальном мире. Например, я — королева, а куклы — мои придворные, у них там что-то интересное происходит между собой, и я в это играю, но еще я в их отношения вмешиваюсь сама, поскольку я их королева.

Вообще лично я сама играла и в то, и в другое, и в третье, и можно без хлеба, но предпочитала играть в персонажей. И почти никогда я не ассоциировала себя с персонажами историй, которые придумывала — ни в детстве, ни позже. У меня был, правда, период мерисьюшных персонажей, но он был недолгим и, самое главное, на самом деле я все-таки не представляла себе, что все это происходит со мной. Что я себя с этими персонажами идентифицировала — я могу сказать только сейчас и только глядя на них и на все истории с ними со стороны, тогда же я этого вовсе не понимала. Пожалуй — и сейчас я думаю, что, возможно, многим девочкам-подросткам именно для этого и нужны мери-сью — это был способ уяснить, какой хотя бы примерно я хочу себя видеть.

... Мне и теперь, когда я собираюсь на ролевую игру, всегда интереснее мир — или по крайней мере мирок, который будет окружать меня — чем персонаж, которого я буду играть. И вопрос мастера: "Кем ты хочешь быть?" поэтому почти всегда вызывает у меня ступор. Я не могу сказать: "Кем угодно," не настолько я хороший игрок, чтоб кого угодно сыграть — хреновый я игрок на самом деле, если честно, и диапазон ролей у меня очень маленький. Но честный ответ почти всегда должен бы звучать так: "Мне наплевать кем, лишь бы я это технически отыграть могла — я на твою игру хочу," — а это совсем не то, что надо услышать мастеру.
Бывают исключения, бывают роли, которые я именно что хочу сыграть, именно этого персонажа в этом мире — но это редкость.

А "Кима" я так и не дочитала. Причем не дочитала его как минимум второй раз.

Предыдущий раз был в подростковом возрасте. Я ездила с родителями куда-то, кажется, на юг, в Приазовье, и была жара, которая сливалась в моем восприятии с жарой киплинговской Индии, духота поезда, тяжелый воздух, и я валяюсь на нижней полке и читаю "Кима", читаю независимо от того, хочется ли мне, потому что в дорогу я других книг не взяла (или прочла уже все остальное, не помню). Дорога — и дорога у Киплинга, поезд — и поезд у Киплинга, жара, пыль, попутчики — но я отлично понимала, как чувствовала бы себя, если бы ехала, как персонажи Киплинга, как придется и с кем придется, если бы жара была не нашей южной, а действительно такой, как в Индии, если бы нормы гигиены вокруг меня были такими, какими они были в индийской глубинке второй половины XIX века. И я начинала тихо ненавидеть все, про что читаю — пронырливого мальчишку, моего сверстника, чей внутренний мир был от моего бесконечно далек, наивного ламу, которому почему-то не сидится в своих чистых недоступных горах, индусов, которые развели у себя такое, англичан, которые какого-то хрена поперлись в этот ад, как будто нехороша им Европа... Я чувствовала себя в тот момент очень европейской девочкой, очень чистенькой и наивной — и мне хотелось вынуть киплинговскую Индию у себя из головы, как хотелось все время умыться холодной чистой водой, которой на юге не то что не бывает... но вы поняли.

Я очень хорошо помню книжку — в мягком переплете, в оранжевой обложке, и одну из страниц я измазала раздавленной ягодой черешни. Что забавно, черешню я как любила до того, так любить и не перестала. А вот "Кима", приехав в Москву, радостно забросила куда-то подальше — у меня нет привычки всегда дочитывать книги, которые начала, я вообще не книжная девочка, в смысле не из тех, кому читать необходимо как дышать.
Потом я эту книжку отдала человеку, который, в отличие от меня, "Кима" любит — и была счастлива.

И вот сейчас стала я собираться на игру по киплинговским рассказам и "Киму".
Рассказы я перечитала с удовольствием. Они яркие, многоцветные и все состоят из переливов, из мерцания густых сочных тонов, они ласкают мою любовь к краскам — животную, предрассудочную, лежащую глубже и хорошего вкуса, и интеллекта. Хотя, например, сборник "Три солдата" я раньше не читала и думаю, что не оценила бы его в юности — слишком тяжка была бы мне его безнадежность.
Но в общем, я решила, что надо попробовать перечитать "Кима" — есть хороший шанс, что я до него доросла. И игра такой хороший повод, в конце концов.

Я начала читать, и первые страниц пятьдесят читала с удовольствием. Ну вот, думала я, вот я и доросла до Киплинга, все-таки что-то происходит с возрастом и с опытом, не только организм изнашивается, но и в голове что-то меняется.
А потом... Потом я вдруг стала ловить себя на тех же ощущениях, что и тогда, в подростковые годы — тоска, грязь, безысходность, непонятные и бесконечно далекие от меня люди, что я здесь делаю, что... Я, европейская девочка, все та же девочка с чистенькими ладошками — что я забыла в этой Индии, мне же никогда не полюбить этой земли, никогда не понять этих людей. И я вспомнила вдруг, что те же, ровно те ощущения испытывала, когда читала "Кима" в первый раз, и что точно так же, как сейчас, возникли они у меня не сразу — а как раз где-то после четверти книги. И тут я стала вспоминать — вот, эта фраза и ощущение, которое тогда у меня после нее возникло, вот персонаж — и мое тогдашнее отношение к нему...
Надо быть великим писателем, конечно, чтобы суметь внушить вот именно такое чувство — чуждости, грязи, нежелания иметь к этому отношения вообще-совсем-никак — незаметными фразами, мелкими эпизодами, вовремя появляющимися персонажами, которые сами по себе никакого отвращения не вызывают. Ибо это — заложено в тексте. Я поняла это, перечитывая "Кима" не в духоте поезда и не под солнцем на пляже, а у себя дома, кутаясь от августовской прохлады в плед и слушая краем уха стук дождя за окном, с той же электронной книжки, с которой читала и рассказы Киплинга, и, до того, Агату Кристи, и Мартина, и Панкееву, и Уайльда, и Умберто Эко, и какие-то фанфики.

И вот после этого я поняла, что мне надо ехать на эту игру англичанкой — типично английской леди, сгусточком Англии в индийском захолустье. Нужное ощущение я поймала.

Я с детства очень не люблю приоткрытых дверей. Не плотно закрытых и не распахнутых, а слегка так приоткрытых, за которыми может прятаться кто угодно - не увидишь. Приоткрытая дверь - или дверца шкафа - создаёт очень зыбкое, очень тревожное ощущение, как и вообще любое чуть-чуть. Приоткрытая дверь - приоткрытые глаза - незаметный взгляд из-под опущенных век, ты думаешь, что человек спит, а он в действительности - смотрит. Из-за при-открытой двери кто-нибудь под-глядывает, или того хуже - под-крадывается. К тебе, пока ты его не видишь.

В детстве, если дверь была приоткрыта, я не могла отвести от неё глаз. Мне казалось, что как только я перестану следить за ней - тут-то из-за неё тот, кто там прячется, и вылезет, а пока я не отвожу взгляда - я вижу, что вот секунда прошла - ничего не случилось... вот ещё одна - и всё пока нормально... вот ещё...

Потом это осталось в прошлом, когда я раз навсегда решила, что с проблемами разбираюсь по мере их поступления - вот когда посреди комнаты материализуется Фредди Крюгер, а из шкафа вылезет шпион, вот тогда и не раньше я буду думать, что мне делать со всем этим народом.
(Да, моё детство пришлось на период встречи и причудливого соединения очень разных мифов - вездесущих шпионов... мирового империализма? да, скорее всего его, а вообще неважно чьих; из той же оперы, что шпионы, вездесущих грабителей, они же маньяки-убийцы по совместительству; красной руки, гроба на колёсиках, голоса из неработающего радиоприёмника и пластинки-убийцы; живых мертвецов, зомби и Фредди Крюгера из уже появившихся в видеопрокате - и в общем культурном контексте школы и двора - фильмов.)

А к чему я это вдруг вспомнила сейчас. Выхожу я за хлебом - вечером, уже почти стемнело, гроза как раз собиралась - и вижу, что дверь холла напротив, всегда запертая, слегка-слегка приоткрыта. Так слегка, что и не факт что заметишь. Честно говоря, я думаю, что и не заметила бы, если бы не эта старая, уже напрочь забытая фобия - это она заставила меня отследить то, мимо чего большинство людей прошли бы не глядя, хотя, естественно, никакого ужаса я уже при этом не испытывала. Но вот именно тут я и вспомнила, что когда-то боялась приоткрытых дверей.
Иду дальше, спускаюсь на второй этаж. И вижу, что на втором этаже дверь холла, что под тем, напротив моего - тоже приоткрыта. И свет такой тусклый-тусклый... У меня вообще очень интересный дом, в смысле разных таких эффектов.
Заинтригована. Спускаюсь на первый этаж с мыслью: вот любопытно, а там тоже приоткыта или нет?
А там нет.
И наверх, смотреть, а как там, я тоже не пошла - заломало. Вот.

До меня, как до того жирафа, совсем недавно вдруг дошло, чего нас лишили повсеместные пластиковые окна - морозных узоров на стёклах. Я как-то очень давно их не вижу и даже не отслеживала до сих пор, чего именно мне не хватало для того, чтобы поверить в зиму, вот ту, волшебную, как в детстве, как в сказках. Вроде и снегопады, и метели, и дети снеговиков лепят - ну казалось бы, да?

А маленькой я могла чуть ли не часами разглядывать замёрзшие окна - фантастические серебряные цветы, лапчатые листья, косматые деревья, каких не бывает, колдовские седые леса, в которых я иногда пыталась отыскать избушку ведьмы - ну и находила, куда б она от меня делась. Тёмная - по вечерам - прогалинка среди заколдованного леса - треугольничек оттаявшего стекла среди всей этой роскоши.

В детстве я никак не могла понять, как же в "Снежной королеве" Кай прикладывал к стеклу нагретые монетки и прожигал в этих узорах дырочку - у нас в окнах были двойные стёкла, как почти во всех городских домах, и что ни прикладывай к внутреннему стеклу - узоры-то на внешнем, на внутренней стороне внешнего. А у Кая, конечно же, стекло в раме было одно, на нём-то узоры и намерзали. Для меня это, видимо, было такой загадкой, что я даже помню, как разобралась и осознала - уже не совсем уж младенцем, видимо, лет в десять.
А ведь дети, которые растут сейчас, вполне возможно, вообще не будут понимать, о каких замёрзших окнах там идёт речь.

А ещё как невероятно уютно выглядел снаружи рыжий свет, еле-еле пробивающийся сквозь почти полностью замёрзшее окошко.