gorgulenok

Вчерашний снег был похож на пепел — словно в небесах собралась покурить какая-то тусовка, треплется там между собой, все курят, и то один, то другой сбрасывают пепел с сигарет на землю. Светлый-светлый пепел.
Мне казалось, я вижу на земле крохотные оплавленные дырочки от него.
Прожженные сигаретным пеплом дырочки в мире.

Жизнь — это...

...яйца — малиново-розовое, фиолетовое в голубых разводах, сиреневое в белую полоску, мраморно-синее блестящее — кулич в белом шоколаде вместо сахарной глазури, с цукатами и с изюмом, воздушно-сладкий — завтрак всей этой недели, пока не надоест. Одной-единственной в году.

...полиция в бронежилетах у дверей храма. Охраняет, наверное. Наверное, нас.

...акварельные скетчи — клубящиеся прозрачно-цветные пятна поверх черных тонких линий. Размытые блики на мятой мокрой бумаге. Синий в зеленом и синий в желтом, смешивать краски и подбирать цвет, разбухшая от воды кисть, палитра, планшет.

...электрички — из одной дали убегающие в другую, высокая подножка, платформа, сверкающие синим рельсы. Зеленое и рыжее, съежившаяся мать-и-мачеха возле путей и студеный воздух.

...птицы — мерзнущие, не понимающие, куда они вообще прилетели, какого лешего и что же им теперь делать. Растерянная трясогузка в попытках нахохлиться, чтоб было потеплее. Потемневшая зелень полураскрытых почек.

...прошлое оставить прошлому — а оно не хочет, не отпускает. Не переплавляется в опыт, требует своих жертв. Возникает из небытия. Плюет на твои планы. Вторгается в твои чувства.

Live is.
Not love.

Вытряхивая все из сумки, внезапно нашла завалявшийся в кармане какой-то старый пропуск — и с минуту тупила, вспоминая, откуда он, куда мне было по нему надо и по какому поводу.

Вот интересный вопрос — если бы где-то на всемирной свалке выброшенных вещей нашлась коллекция всех моих бейджиков, разовых и постоянных пропусков, удостоверений, билетов и прочего за всю жизнь, то, собранная вместе, что она бы собой представляла? Узнала бы я по ней свою жизнь, согласилась бы, что все целиком это странным образом, причудливо, но все-таки отражает меня и то, чем я занималась в жизни — или нет?

В юности я бы сказала — конечно нет, мало ли какие бумажки я где получала, а все самое главное в моей жизни вообще обходилось без них, так как же они могут что-то там реальное отражать.
А вот теперь я не уверена.
Одна не может, две не могут, а полная коллекция за всю жизнь, скорее всего, о человеке, его нуждах и интересах очень многое скажет.

Хотя, конечно, скажет только тому, кто правильно понимает реалии времени и места, где жил этот человек.
Например, видя разовый пропуск на территорию завода, стоит понимать, что человек туда ходил с шансами за синей краской для волос со склада или на чью-то персональную выставку в галерею, которая снимает помещение на этом заводе.
Но это любой историк скажет, что с источником нужно уметь работать.

Никак не могу заставить себя убрать елку. И старый Новый год уже прошел, и православное Крещение, можно сказать, уже прошло — но она такая славная, яркая, уютная, и у меня рука не поднимается.

Игрушки на ней совершенно разного возраста, и я даже если про какую-то не помню, откуда и с каких времен она у меня — по стилистике могу догадаться, когда ее сделали.
Вот несколько стеклянных цветных шишек, одна из них старше остальных — я это помню, но по ней и видно: на ней нету белого искрящегося напыления, изображающего иней, его стали делать чуть позже, зато у нее тщательней сделаны чешуйки у самого верха, где теоретически, будь она настоящей еловой шишкой, она крепилась бы к ветке.
Шишек с инеем три — розовая, бледно-лиловая и золотисто-желтая. Когда-то были еще голубая и зеленая, но они разбились, а когда, не помню.
Зеленовато-золотистая блестящая девочка, нарочито грубовато сделанная, косоглазая и с очень довольным, хотя и чуть дебильным выражением схематично-небрежно нарисованного лица (я именно о ней всегда думала, когда слышала никитинское про "ты их лепишь плоховато, ты их любишь маловато" — но надо сказать, что елочная игрушка, которую вспоминаешь в связи с совершенно далеким от Нового года стихотворением, явно чем-то тем не менее крута).
Это игрушки семидесятых-восьмидесятых — на самом деле тогда елочные игрушки были, насколько я помню, редкостно однотипными и некрасивыми, но сохранились из них лучшие, и сейчас они мне нравятся.

В детстве я любила старинные игрушки, те, которые были намного старше меня. Я помню арлекина на прищепке, у него был ярко-лиловый клетчатый костюм. Мне смутно кажется, что была еще коломбина в характерной коломбинистой полумаске, но может быть, мне просто кто-то из взрослых рассказывал про персонажей комедии дель арте, и я представила себе ее так ярко, что она отложилась в голове как реальная картинка. Вообще, чем глубже в детство, тем больше у меня в памяти путаются реальные события и фантазии — и поэтому детство кажется очень ярким, очень волшебным, очень насыщенным событиями и опытом.

Еще был, кажется, клоун с мячиками и то ли попугай, то ли какая-то сказочная птица — розовая и хохлатая.
Были две хлопушки — голубая с серебром и оранжевая с золотом, похожие на огромные конфеты. Не знаю, откуда они взялись, но разрывать их всем было слишком жалко, и их так и вешали на елку, как украшения.
Куда потом все это делось, я не знаю — что-то, наверное, у родителей, а что-то сгинуло в многочисленных наших переездах и разных житейских поворотах.
И еще была гирлянда — ее вешали не каждый Новый год, с ней было много хлопот, но как же меня от нее вштыривало, кто бы знал. Ее одной хватало, чтобы сказка врывалась в мир, чтобы становилась реальнее реальности.
Она была сделана в виде свечечек, горящих разными цветами, и если я правильно помню, их нужно было прищепками крепить к веткам елки.

Сейчас, когда у меня снова появилась новогодняя гирлянда — современная, не похожая на ту, намного более простая в обращении, но тоже сияющая разноцветными огоньками, отражающимися в шарах, мерцающими среди мишуры — я, зажигая ее, ощущаю то же самое: как распахивается сияющая волшебная сказка, мир, обычно скрытый. (Здесь нужно оговориться, чтобы быть правильно понятой: я вообще-то постоянно живу в мире сказки, точнее, сказания, где-то на грани эпоса и романа. Но это другое. Будни персонажа сказки ли, саги ли, приключенческого романа ли — это все равно будни. В них много места труду, в них есть место и слезам, и трагедии, а повествованием, не похожим на то, что обычно подается под названием "реальная жизнь", их делает осмысленность всего. Мир новогоднего волшебства — он совершенно другой.)

Самые красивые мои елочные игрушки — рубежа девяностых-двухтысячных. Это ангелочки с позолотой, скопированные с дореволюционных, и наоборот очень современное крафтовое золотое сердце, усыпанное темно-бордовым бисером, это бубенчики и колокольчики, и надверные рождественские украшения, и пышная мишура.
Они, наверное, самые разные, на них меньше всего отпечаток тех лет, когда они были сделаны — просто про них про все я помню, откуда именно они у меня взялись и когда. Большую часть подарила мама после того, как я стала жить от родителей отдельно, что-то — друзья, что-то купила я сама, потому что внезапно захотелось.

А очень узнаваемая штука, по которой будет сразу видно нынешний стиль украшений — это матовые шары разных размеров и разных оттенков: болотно-зеленый, изумрудно-зеленый, цвета бирюзы, темно-синий, будто бархатный (и точно такого же темно-синего цвета, но блестящий, а не матовый), тускло-желтый, рубиново-красный. Они висят сейчас вперемешку с усыпанными блестками и яркими, с колокольчиками, шишками, ангелочками и прочим. Сияние гирлянды то тонет в них, то вспыхивает многоцветными отблесками.

Ну и вот как я все это сниму?

Решила я поставить елку.
А чтобы в процессе было повеселей, включить музыку.

А на рынке неподалеку от моего дома продаются старые виниловые пластинки за смешные деньги, и я время от времени туда заглядываю покопаться — и в итоге ухожу обычно с большой стопкой пластинок. Что-то из этой стопки я, конечно, слушаю сразу, как принесла, но переслушать все сразу меня не хватает. Поэтому в доме постоянно лежит стопка пластинок, которые я не слушала.
И среди них была "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты", музыкальный спектакль Рыбникова — я эту штуку раньше не слышала и решила, что куплю из любопытства, потому что Рыбников.
Вот ее я и решила поставить.
Достала первую пластинку (их там две) из конверта и включила.

Ну, нравится мне или нет, я пока не поняла, но поняла, что под домашние дела это первый раз слушать совершенно точно не годится и надо поставить что-то другое, знакомое, во что не нужно вслушиваться.
Сняла пластинку с проигрывателя, стала убирать в конверт — и вдруг вижу, что в обеих частях двойного конверта уже есть по пластинке.
То есть там, откуда я пластинку достала и которая по идее должна быть пустой, уже какая-то одна лежит.

Как так, подумала я и достала пластинку из той части конверта, из которой вроде бы одну пластинку уже доставала и в которую собиралась ее убрать.
Смотрю — а это "Бременские музыканты".

Неучтенные, непонятно как оказавшиеся там "Бременские музыканты".

В детстве я их безумно любила, и мультик, и пластинку — у меня была пластинка. Я заслушала ее до полной заезженности. Куда она в итоге делась, я не знаю — но скорее всего, переехала на дачу вместе с другими детскими пластинками, из которых я выросла, а потом растворилась в пространстве.
Я играла в "Бременских музыкантов", причем симпатии мои разрывались между собственно музыкантами и разбойниками (ария Атаманши "Говорят, мы бяки-буки..." покорила мое детское сердце, а кроме того, все-таки идею разбоя на большой дороге первыми придумали они, а артисты ее всего лишь творчески обыграли).

И тут я этих "Бременских музыкантов" совершенно неожиданно достаю из места, где они никак не могли оказаться.
У меня ощущение прямо вот подарка от мира на Новый год. Внимания Небес лично ко мне.

Поставила.
Давным-давно на белом свете жили глупые короли, прекрасные принцессы, страшные лесные разбойники и веселые трубадуры...
Наш ковер цветочная поляна, где растет трава марихуана...

Снова чувствую себя той четырехлетней девочкой, для которой Новый год был волшебством, невероятной сказкой, блаженством и счастьем, которые невозможно выразить вовне ничем, никакими словами.

Народ, чтоб вы были все сегодня так же счастливы, как я — вот что.

...как-то совсем лишена той яркости и красоты, за которую я в принципе люблю осень.
Нет сложных переливов цвета, которые, когда пытаешься их описать, заставляют вспоминать любимую в подростковые годы и полузабытую часть своего словаря — рдяный, пунцовый, багряный.
И самое главное — я не знаю, почему так, но сейчас в осенней листве совсем нету сияния. Нет рассыпанного по земле золота — есть желтые листья. Обычные березовые листья, а не заколдованные монетки.

Мне не хватает волшебства.
Не хватает драконьих сокровищ, рассыпанных по земле, и колдовского пламени над головой, и собственного изумления той щедрости, с которой осенние лепреконы швыряют окрест свое лепреконье золото — пусть хоть и ненадолго, но все же богатство. Не хватает сладчайшего питья, в которое превращается осенью воздух — но только не этой осенью: этой осенью он холоден и колок, и режет острей ножа, и в нем, точно уже зима, нету ни запахов, ни вкусов.

Я плохо сплю и чувствую себя изгнанницей из страны фей.

...я без сомнений знала, что яблоки и звезды — что-то из одной оперы. Я запрокидывала голову, глядела в августовское ночное небо — и видела там те и другие. И те и другие созревали и падали, созревая — яблоки чаще, звезды реже.

В московском небе, тусклом из-за подсветок, почти не видно звезд. То есть нет, я различаю Большую Медведицу, Кассиопею и т.д., но они блеклые, и в голову не придет мысль, что они висят в небе, как на ветках висят яблоки.
И падающих звезд я больше совсем уже не вижу.

Зато вижу, как в ночном небе огоньки самолетов летят в Шереметьево.
Дальние дороги нашего времени — небесные дороги.

В свое время, когда я была подростком и чуть попозже, бабушка, а позже и мама часто читали биографии и мемуары, а я этого не понимала от слова совсем. Мне казалось — зачем знать о писателе что-то кроме книжки, которую он написал.
А вот теперь, совсем недавно, я начала их понимать.

Пришли, видно, мои годы, накопилось достаточно жизненного опыта, чтобы делать свои выводы и чтобы читать между строк мемуаров и писем, чтобы сопоставлять биографии одного и того же человека, написанные разными авторами. Мне стали любопытны связи между тем, что происходило в жизни писателя реально, и тем, что он писал. Мелкие подробности, детали отношений, эпизоды, благодаря которым этому человеку стало интересно именно то, что стало, почему он говорил о том, о чем говорил, почему говорил об этом именно так.
Это мои личные выводы, они как-то питают меня саму, достраивают мне картину мира, что ли.
Одна из тех вещей, до которых я доросла, хотя, может быть, предпочла бы и не дорастать.
Старею, короче.

Мне только безумно жалко, что всего вот этого — мелких подробностей личной истории, эпизодов, отношений, реакций — я никогда не узнаю о тех, о ком мне интереснее всего: об авторах "Песни о Роланде" и "Нимской телеги", "Похищения быка из Куальнге" и "Разрушения дома Да Дерга", "Песни о моем Сиде" и романсеро об инфантах Лара.
Я знаю, что сведений о себе они не оставили специально, что так и было задумано, но все равно жалко.
У них ведь был совершенно иной творческий метод, чем у авторов последних двух веков, они совершенно иначе воспринимали свою работу и самих себя — и может быть, нам было бы полезно очень многое позаимствовать в их подходе к себе и творчеству, чисто психологических вещей, кучу приемов внутренней дисциплины, а мы и знать об этом ничего не знаем.
У них, наверное, и жизнь у самих была интересной, но мы опять-таки в большинстве случаев о ней или ничего не знаем, или знаем крайне мало.

Иногда у меня появляются догадки или ощущения, которые никак не проверить.
Например:

"Потом увидел Кухулин двух воинов, так тесно сошедшихся в схватке, что было их не оторвать друг от друга.
— Позор тебе, о Кухулин, если не разнимешь ты этих воинов, — сказал певец.
Тогда бросился на них Кухулин и ударил каждого кулаком по голове с такой силой, что мозг вытек у них наружу через уши и ноздри.
— Воистину, ты разнял их, — сказал певец, — и уж не причинят они теперь зла друг другу.
— Не уняться бы им, если бы не твоя просьба, — ответил Кухулин.
— Дай мне твое копье, о Кухулин, — попросил тогда певец.
— Клянусь тем, чем клянется мой народ, — ответил Кухулин, — не больше тебе нужды в нем, чем мне. Нападают на меня ирландские воины, и я бьюсь с ними.
— Если не отдашь, я сложу на тебя песнь поношения, — сказал певец.
— Не случалось мне быть опозоренным за отказ в подношении и скупость, — ответил Кухулин.
Тут метнул он копье древком вперед с такой силой, что пробило оно насквозь голову певца и поразило девятерых, что стояли за ним".

Мне упорно, упорно кажется, что филида в этом эпизоде — второстепенного отрицательного персонажа, если что — автор описывает с себя или с кого-то знакомого, и что вот это "ну ты их разнял, да, не поспоришь" очень похоже на эпизод из личного опыта.
Но не проверишь.
Не проверишь даже, могло такое вообще быть или нет.

...полную луну в дневном небе.
Круглую белую луну среди белых облаков в белом пасмурном небе.

А потом, пока я пялилась на это чудо, пытаясь понять, это что вообще за явление природы, облака расступились, луна вышла из-за них, стала больше, запылала золотистым светом так, что глаза перестали видеть что-то, кроме нее, обросла мелкими трепещущими лучиками, как на детском рисунке или на картинке в научно-популярной книжке, изображающей звезду типа "желтый карлик"...

...и я поняла наконец, что это солнышко.
Оно сияло несколько мгновений, а потом скрылось в тучах, и его не стало видно.

А на улице все фонари вдруг среди бела дня ни с того ни с сего засияли тем самым золотистым светом, который пролило на мгновения выглянувшее солнце.

Сокольники. Висит кормушка не то для птиц, не то для белок, не то для тех и других — деревянный домик с двускатной крышей и круглым входом, обычная — прикручена к дереву, низко, чтобы ребенок мог до нее достать и положить что-нибудь типа семечек или орешков.
Красноголовый дятел.
Заглядывает в кормушку, находит там себе что-то вкусное.

Но не долбить дятел не может.
Поэтому.
Выбирается из кормушки с добычей, кладет ее снаружи в развилку ветвей, чтоб никакой низкий потолок не мешал, и стучит по ней клювом. Снова заныривает в кормушку, снова что-то из нее вытаскивает, кладет в развилку веток, и так далее.

Все это происходит на высоте роста маленького ребенка, буквально в шаге от меня, стоящей на тропинке.
Дятлу абсолютно пофиг.
Мимо ходят люди. Дятлу пофиг и на них.

А вообще чем поражает майский лес, а также парк и вообще любое скопление деревьев — это птичьим гамом. Неумолчным, на разные голоса, переполняющим пространство — трелями, щелканьем, щебетом, свистом.
Почему-то в детстве я не обращала особенного внимания на птичий щебет, мне он казался естественно происходящей в лесу вещью, и я даже не замечала, что в середине лета, ближе к осени он замолкает. То есть я знала, что птицы поют весной, но даже не из собственных наблюдений, а потому что мне так сказали. Я вообще довольно много вещей замечала в природе — в основном запахи, но и звуки тоже — но птичий щебет мое внимание как-то в принципе не цеплял.
А потом однажды, уже взрослой, я вдруг начала слышать птиц.
И теперь не могу не замечать, что звуковой фон весенней и летне-осенней прогулки в этом смысле — разный. Это уже не игнорируется.

Цветут ландыши. Мне почему-то казалось, что они уже отцветать должны, но они только-только зацветают.
И какие-то грибы уже успели вырасти, с золотистыми шляпками, на ложные опята похожие.
По раскисшим дорожкам мотыляют велосипедисты.

На дорожных знаках, предупреждающих о диких животных, нарисованы белки с желудем в лапках. А мне каждый раз кажется, что это не желудь, а бокал или стопка у нее, и смысл знака — "Осторожно, пьяные белки!"
Не знаю почему. Вроде я сама понимаю, что это желудь, каждый раз, когда присмотрюсь.
На самом деле белок чего-то сегодня не видела вообще, даже странно как-то.

Льется вода. И сквозь плеск мне кажется, что где-то играет музыка — у соседей, что ли. Прикольная такая музыка, типа органа что-то, что ли, или нет... Прислушиваюсь — нет, это не музыка, это вода плещется.

И тут вдруг до меня доходит, что, вероятно, вот так люди музыку и пишут. Что, наверное, очень многие музыкальные направления появились — и продолжают появляться — именно так: из плеска воды, из шума ветра в вершинах деревьев, из его воя в трубах. Из грохота накатывающих на берег волн, из птичьего щебета. Из звона в ушах в полной тишине.

Это, наверное, такая простая вещь для людей музыкально грамотных (а не как я), что ее даже не приходит в голову проговаривать — зачем.