gorgulenok

Вчерашний снег был похож на пепел — словно в небесах собралась покурить какая-то тусовка, треплется там между собой, все курят, и то один, то другой сбрасывают пепел с сигарет на землю. Светлый-светлый пепел.
Мне казалось, я вижу на земле крохотные оплавленные дырочки от него.
Прожженные сигаретным пеплом дырочки в мире.

Жизнь — это...

...яйца — малиново-розовое, фиолетовое в голубых разводах, сиреневое в белую полоску, мраморно-синее блестящее — кулич в белом шоколаде вместо сахарной глазури, с цукатами и с изюмом, воздушно-сладкий — завтрак всей этой недели, пока не надоест. Одной-единственной в году.

...полиция в бронежилетах у дверей храма. Охраняет, наверное. Наверное, нас.

...акварельные скетчи — клубящиеся прозрачно-цветные пятна поверх черных тонких линий. Размытые блики на мятой мокрой бумаге. Синий в зеленом и синий в желтом, смешивать краски и подбирать цвет, разбухшая от воды кисть, палитра, планшет.

...электрички — из одной дали убегающие в другую, высокая подножка, платформа, сверкающие синим рельсы. Зеленое и рыжее, съежившаяся мать-и-мачеха возле путей и студеный воздух.

...птицы — мерзнущие, не понимающие, куда они вообще прилетели, какого лешего и что же им теперь делать. Растерянная трясогузка в попытках нахохлиться, чтоб было потеплее. Потемневшая зелень полураскрытых почек.

...прошлое оставить прошлому — а оно не хочет, не отпускает. Не переплавляется в опыт, требует своих жертв. Возникает из небытия. Плюет на твои планы. Вторгается в твои чувства.

Live is.
Not love.

"Тикун Хацот" вживую еще прекраснее, чем в записи — голос, как шквалистый ветер, проходящий через тебя насквозь, музыка, энергия, рвущаяся поверх всего собравшегося народа ввысь, и пофиг на стены. Иврит — язык, который сам по себе и музыка, и молитва, и повесть.

Я чуть опасалась, что, поскольку концерт в России, большая часть песен будет на русском — а я намного больше люблю "Тикун Хацот" на иврите. Но нет, почти все песни были на иврите.
Подозреваю, что я многое теряю, не понимая текстов — то, что мне переводили подстрочно, было очень круто именно смыслом — но я само звучание иврита люблю, даже и не понимая его.
Услышала много нового, чего не слышала в инете.

Болела голова — и сейчас болит, мигрень из породы относительно слабых, позволяющих нормально двигаться, читать и писать, но противных своей длительностью — но я все равно была счастлива.

В клубе сводчатые потолки и узкие двери, черной краской покрыт камень стен, и до сцены подать рукой. Дом — из тех старинных московских домов, которые чего только ни повидали на своем веку. Напротив — из арки — река, и в черной воде тонут алые, золотые, фиолетовые отблески.

А сегодня холодный режущий воздух и яркий солнечный свет, обледеневшие лужи, храбрые первые листочки на кустах — почти не развернувшиеся, нежно-зеленые, совсем крошечные.
И мигрень, мигрень, чтоб ее.

Люд московский, кому интересно — в пятницу в клубе "Вермель" (Раушская набережная, 4) в 20.00 группа "Тикун Хацот". Стоит вроде 300 рублей.

http://vermel.ru/?page_id=377

Это израильская рок-группа. Какое оно — вот например:

Я предупредила ведь уже, что я снимаю фигово и в реале все эти куклы и вообще все это гораздо круче, чем на моих фотках, угу?



И еще куклы — теперь в основном антропоморфные:

( Много кукол... )

Недавно я узнала, что самого прикольного лифта, на котором я в своей жизни ездила, больше нету.
Его заменили нормальным современным во время ремонта здания.
Вообще-то правильно сделали — я каждый раз, выходя из него, удивлялась, что жива-здорова, а это было двадцать лет назад — но все равно жалко. Пусть бы остался где-нибудь для истории.

Он представлял собой клетку из металлических реек, изнутри затянутую жесткой зеленой тканью. Кое-где эта зеленая ткань была надорвана и слегка вздувалась, когда лифт ехал.
Делал он это раскачиваясь и с громким стенающим звуком, словно привидение, оплакивающее свою горькую участь.
Собственно, на привидение, заточенное в лифтовой шахте, он и был похож.

Он соединял книгохранилища библиотеки, где я работала. Каждое утро я на нем спускалась на свое рабочее место, а вечером поднималась, иногда еще ездила на нем в течение дня — по каким-нибудь рабочим надобностям в другое хранилище или же наружу налить воды в чайник, вымыть посуду и прочее, если по каким-либо причинам вся эта роскошь на собственном этаже оказывалась недоступной.

Надо сказать, лифтов я вообще-то боюсь — фобия. Не слишком сильная — я жила на девятом этаже и все-таки ездила туда на лифте, хотя ненавидела это дело, чуть ли не зажмуривалась, пока ехала, лифты мне снились в кошмарах, и сейчас я невероятно рада, что живу невысоко и могу позволить себе ходить пешком.
И вот с этой фобией, с ночными кошмарами про лифты и прочим я в зрелом возрасте семнадцати лет попадаю, значит, работать в книгохранилище с этим самым артефактным лифтом.

Как я вообще смогла первый раз в него войти — я не помню. Помню только мысль, что если народ на нем в принципе ездит и выходит оттуда живым, значит, скорее всего, ничего не сделается и мне.

Потом, правда, я к нему привыкла, и на самом деле в итоге иррационально он напрягал меня меньше, чем темные металлические коробки современных лифтов с автоматическими дверями — хотя я понимала, что в них-то встроены системы безопасности, а вот в этого динозавра — совершенно не факт.
Но что меня удивляло — за те два года, которые я там проработала, он ни разу не ломался.

Двери его, раздвижные, складывавшиеся благодаря этим рейкам гармошкой, запирались изнутри на крючок — буквально как дачная калитка. Мне было страшно интересно, а что будет, если нажать на кнопку своего этажа не закрывая дверей, поедет ли он, и если да, то как выглядит шахта между этажами изнутри — но попробовать я, естественно, не решилась ни разу.
Однажды я, выходя из него с посудой для помывки в руках, уронила в шахту нож — он улетел в щель между лифтом и полом этажа. В общем-то в эту щель могло провалиться и много чего побольше и пошире ножа. Переступала я через нее всегда аккуратно, хотя человек в нее, конечно, свалиться все-таки не смог бы.

Когда я уходила из этой библиотеки, я, разумеется, не предполагала, что вообще когда-нибудь еще что-нибудь о ней услышу — хотя теоретически я могла бы, конечно, записаться туда в качестве читателя и пользоваться фондами, но мне за эти два года так опротивело там все, что я и представить не могла, чтобы мне этого захотелось.
Это теперь я вспоминаю ее не то чтобы с ностальгией, но со странным, мне самой не совсем понятным смешанным чувством — и уж точно без отвращения.

Но случилось так, что я сейчас общаюсь с человеком, который работает как раз там.
Причем я по его рассказам даже не сразу сообразила, что его библиотека — это та самая, где работала я.
Вот от него-то я и узнала, что артефактного лифта больше нету.

Иррациональное ощущение потери, сама не знаю почему.
Глупость редкостная.

Мои православные именины совпадают с Днем Дурака.
Есть в этом для меня что-то концептуальное.
Вообще к первому апреля у меня всегда было двоякое отношение: с одной стороны, во времена моего детства у людей часто были странные на мой вкус представления о невинном розыгрыше (сейчас то ли народ вменился, то ли дело всего лишь в том, что у меня поменялось окружение), а с другой, праздник дурака — это очень правильно как идея. В том или ином смысле и в той или иной степени каждый из нас дурак, поэтому это праздник каждого из нас.

Еще мне нравится, что святая Дарья — не историческая личность, а легенда: то ли была такая, то ли не было ее.
Это в каком-то смысле ощущается как свобода.

Небо синее, как средневековая мозаика — и глядя в него, приходится напоминать себе, что это наоборот мозаика синяя как небо.
Впрочем, к вечеру оно светлеет, теряет густоту цвета, становится прозрачным.
Удивительно, какие светлые сейчас вечера.

Вчера ночью я набухалась белым сухим вином — кажется, я доросла до него, до недавнего времени я по собственному почину пила только сладкие вина, а сухое воспринимала как кислятину — и после этого долго гуляла по окрестностям. Глубокая зима царила вокруг меня, и воздух зимней оттепели, бесконечно родной горьковатый воздух московской зимней оттепели, кружил голову сильнее вина, но и успокаивал не хуже него.
А сегодня, кажется, опять весна.

...В детстве у меня был калейдоскоп, и он совершенно завораживал меня — я смотрела на разные узоры из цветных стеклышек, и мне казалось, что это кусочки каких-то других миров. Они были похожи на орнаменты из моих детских книжек — из русских сказок с иллюстрациями Билибина, на цветочные виньетки в книжке сказок Андерсена, и тому подобное.
Кстати, сказки с билибинскими иллюстрациями сейчас издали одним толстым томом. Я в размышлениях, жалко мне на это денег или не жалко. Очень хочется, на самом деле. Надо еще повнимательнее посмотреть на качество печати, конечно, для таких иллюстрированных книг это очень важно.

Так вот, моя жизнь последних месяцев мне самой напоминает калейдоскоп с кусочками миров. Пронзительно-яркими, как виньетки из детских книжек.
Они разные, такие невероятно разные — узоры, которые складываются из событий, из деталей, из символов и визуальных образов, и один мир сменяет другой — и от этой смены накрывает иногда ощущением нереальности.
Я уже не понимаю — может быть, я превратилась в какое-то новое существо, и это существо смотрит на все не обычным моим рефлексирующим, а фотографирующим взглядом, восприимчивым, но не углубляющимся. Может быть, у меня уже зеленая кожа и острые уши, а я по привычке все вижу в зеркале свое прежнее отражение, потому что ожидаю увидеть именно его.

Кстати, через неделю Мосфейр.
http://mosfair.ru/wp/

Пишу матушке смс-ку.
А для этого нужно открыть цепочку сообщений — полученных от нее и отправленных ей мною.
Я открываю — и вижу последнее ее сообщение от двадцать шестого числа: детунь, позвони как будешь дома, мы сходили нормально.

Я не помню такой смс-ки в воскресенье, хотя она помечена как прочтенная, но дело не в этом.
Дело в том, что именно на воскресной протестной акции мои родители не были. А я была, но я сказала им тогда, что не собираюсь — чтоб они на стенку от тревоги не лезли, это бы никому на пользу не пошло — и спалилась только позвонив им вечером. Поэтому у мамы не было причин ни мне сообщать смс-кой, что у них все в порядке, ни просить меня позвонить, как буду дома.

У меня чуть ум за разум не зашел в попытках понять, что это за сообщение из параллельной реальности.
Пока я не сообразила посмотреть внимательно, а какого месяца это самое двадцать шестое число.

Вы догадались, да? Это было двадцать шестое февраля.
В тот день был марш памяти Немцова, и вот на него-то как раз родители ходили. А я наоборот нет, потому что была очень критично занята в тот день другими своими делами, и как-то их передвинуть или кем-то меня заменить никак не получалось. Поэтому я только через несколько дней сходила к монументу на Немцовом мосту и отнесла цветы, а на марш не попала.
И мама, соответственно, придя домой, отписалась мне, что у них все норм (на согласованном марше конечно все норм и должно быть по идее, но все равно), и попросила меня позвонить, как доберусь домой.
А за месяц я, конечно, уже напрочь забыла об этой смс-ке. И весь этот месяц никаких других смс-ок матушке не писала — я с ней чаще общаюсь другими способами.

Вот так совпадающие числа создают загадку из ничего.

Здесь был дом.

Вытряхивая все из сумки, внезапно нашла завалявшийся в кармане какой-то старый пропуск — и с минуту тупила, вспоминая, откуда он, куда мне было по нему надо и по какому поводу.

Вот интересный вопрос — если бы где-то на всемирной свалке выброшенных вещей нашлась коллекция всех моих бейджиков, разовых и постоянных пропусков, удостоверений, билетов и прочего за всю жизнь, то, собранная вместе, что она бы собой представляла? Узнала бы я по ней свою жизнь, согласилась бы, что все целиком это странным образом, причудливо, но все-таки отражает меня и то, чем я занималась в жизни — или нет?

В юности я бы сказала — конечно нет, мало ли какие бумажки я где получала, а все самое главное в моей жизни вообще обходилось без них, так как же они могут что-то там реальное отражать.
А вот теперь я не уверена.
Одна не может, две не могут, а полная коллекция за всю жизнь, скорее всего, о человеке, его нуждах и интересах очень многое скажет.

Хотя, конечно, скажет только тому, кто правильно понимает реалии времени и места, где жил этот человек.
Например, видя разовый пропуск на территорию завода, стоит понимать, что человек туда ходил с шансами за синей краской для волос со склада или на чью-то персональную выставку в галерею, которая снимает помещение на этом заводе.
Но это любой историк скажет, что с источником нужно уметь работать.

Читаю "Вулфхолл".
Читаю по-русски, не в оригинале.

"...Мор — светило из иной сферы — при встречах удостаивает его лишь кивком, и каждый раз он чувствует искушение спросить: с вами что-то не так? Или что-то не так со мной? Почему все, что вам известно, и все, что вы узнаете, подкрепляет ваши прежние убеждения? Вот в моем случае то, с чем ярое, во что вроде бы верил, мало-помалу рушится — то тут, то там. С каждым месяцем мои представления об этом мире делаются все хлипче; и о мире ином — тоже".

С вами обоими все так, мастер Кромвель, милорд. Просто это разница между человеком, который знал, почему считает то, что считает, и человеком, который этого не знал. Когда человек знает, о чем его убеждения, почему они именно такие — он реже сталкивается с тем, что действительно способно их разрушить, а не уточнить и не подкрепить. Он знает ответы на вопросы, приводящие в смятение профана; его взгляды — система, сформировавшая и формирующая его душу и его разум.

Разумеется, и такой человек может менять свои убеждения; но это бывает совсем иначе и очень редко.
В том же, во что веришь случайно, не зная оснований своей веры, естественно менять взгляды, столкнувшись с тем, что им противоречит.
Вы не знали причин, почему вы католик, мастер Кромвель, когда исповедовали догматы католицизма. Но милорд канцлер читал Писание и без Лютера; Лютер не сказал ему ничего нового.

Правда, еще часто случается, что человек не знает, почему он в чем-то убежден, но смертельно боится потерять эти убеждения. Они дают ему твердую землю под ногами; веру в свою правоту и в то, что он хороший, возможность быть вместе с теми, с кем он привык быть. И тогда этот человек будет отмахиваться от всего, что им противоречит; он не будет слушать, он постарается не слышать, не понять, понять превратно — лишь бы не оказаться переубежденным.

И происходит странное: люди с твердыми убеждениями, рожденными знанием и ценностями, начинают опасаться, не держатся ли они за эти убеждения только потому что боятся их сменить. Потому что во многом между убежденным человеком и тем, кто боится потерять опору, действительно есть сходство. И у того и у другого есть люди, с которыми свела их близость взглядов, есть образ жизни, связанный с этими взглядами, привычки, любви и нелюбви. Сам язык, которым человек говорит, происходит от этих взглядов. Все это страшно потерять, и человек мыслящий не может не отдавать себе отчета в этом страхе.
А зная в себе этот страх, не может быть до конца уверенным, что не страх движет им, когда он полагает чушью аргументы своего противника.
Но все-таки твердость в убеждениях существует на самом деле.

Два с половиной столетия, мастер Кромвель, между вами и теорией общественного договора; и поэтому если я скажу, что в ваше время пересматривался общественный договор, вы не поймете меня. Но вы, должно быть, видите сами, что у вас на глазах меняется мир людской, и то, что было невозможным при ваших дедах, становится возможным, а то, что было похвальным, начинает осуждаться — взять хотя бы Бекета, святого Фому Кентерберийского, и общепринятое отношение к нему.

Я совсем не представляю вас, мастер Кромвель, не персонажем "Вулфхолла", а тем человеком, которым вы были в вашем XVI веке. Но и в романе вы плохо понятны мне. Будто стекло стоит, и все ваши чувства и мысли — за ним: вроде показаны, вроде вижу, а ощутить не могу.

Но книга цепляет, затягивает, хотя чем — не могу сказать точно. Не происходит ничего, чего я бы уже не знала заранее — из истории. Может быть, как раз сочетанием современного языка и этой предопределенности всех событий.
Мы знаем, что король разведется с Екатериной Арагонской. Мы знаем, что он женится на Анне Болейн. Мы знаем, что для этого он порвет с Римско-Католической Церковью и станет основателем Англиканской. Мы знаем, какая судьба ждет и Уолси, и Мора, и — позже — Кромвеля. Вот они в тексте живые, что-то говорят, радуются и печалятся, смеются и плачут — а ты знаешь, что с каждым из них будет дальше.

Ну и да — перевод офигенный.
Может быть, конечно, не стоит так говорить, когда не видела оригинала. Но язык потрясающий, да даже по процитированному отрывку понятно, наверное.