gorgulenok

...в Москве отменили все ограничения, связанные с ковидом.

По этому поводу — вот я в масочке, которую носила последние полтора года.



С этого ракурса не видно — на второй половине на ней рисунок с перечеркнутой камерой видеонаблюдения.

( А вот мы с Киром... )

Собираюсь удалить жежешечку. Цензура еще только началась, а уже достала.

Пересохраняю все, что осталось в тамошнем фотоальбоме.
В основном это мои фотки 2017 года.

Господи, как же я плохо тогда фоткала.
Не то чтобы сейчас стала хорошо, нет, но сейчас я хотя бы уяснила, что когда хочешь сфоткать куклу на тумбе, тумба не должна занимать полфотки. Что кукле, как и живому человеку, нельзя отрезать руку или ногу по суставу, что из головы не должна торчать палка на заднем плане так, будто она в эту голову воткнута. Что вообще должно быть понятно, про что фотка, зачем она сделана.
Ну и, естественно, на тогдашних фотках никакой обработки. Я тогда вообще не умела в нее. И сейчас, на те фотки глядя, мне иногда очевидно, что вот уменьши яркость, увеличь контраст — и эта фотка станет совсем по-другому выглядеть, и вот эта, и эта. Появится объем, цвета станут естественнее.

Очень сильное искушение обработать их перед тем, как перевыложить. Или по крайней мере не выкладывать все, выложить хотя бы половину, то, что получше.
Но не стоит, хотя удерживаюсь с трудом. Это было. Я действительно фоткала именно так и именно эти фотки, именно такие, выложила пять лет назад в тех постах. Это мое реальное прошлое, что ж его приукрашивать.

На самом деле благодаря всему этому мне сейчас очень ясно видна одна вещь — то, насколько я не замечаю своего апгрейда. Когда я начинаю лучше что-то делать — навык прокачиваю или лучше разбираюсь в чем-то теоретически, — мне кажется, что я всегда это умела. Я не чувствую, как учусь, и ощущаю достигнутое не как результат своих усилий, а как что-то, что было с самого начала.

И смотреть на то, что в действительности делала пять лет назад — отрезвляет.

Больше всего я люблю ночами сейчас ощущение безвременья.
Темноту окон в соседних домах. Особую тишину, разливающуюся, как туман, и укутывающую, как одеяло, не зависящую от того, что звуки в ней на самом деле есть.
Звуки. Ночные звуки — железнодорожной станции вдали, единственной проехавшей машины, вой собак или вопли котов.

И звуки дома, внутренние, тоже не мешают тишине — она важнее их всех, она первична, она атмосфера. Можно включить стиралку. Можно поставить тушиться мясо в подливе, и оно будет булькать себе с кухни. Все это все равно станет частью тишины.
Пространство на нас двоих, в которое не ворвется кто-то еще — потому что ночь.

Стены ночи создают замкнутость, она может оборачиваться и кошмаром, когда никто не спасет, потому что никто не может проникнуть внутрь ночи (и тогда безвременье — страшно), но может — уют, который не нарушит никто посторонний.

На самом деле нас не двое: есть кошка, и она может приходить, залезать на колени, урчать, сидеть рядом третьей возле столика со стаканами с пивом. Но она не в счет. Есть множество игрушечных существ — белый тигр, тихоходка в платьице и прочие. Но и они не в счет.

У ночи есть то же свойство, что у зимы, — свойство вечности. Пока она стоит, она была всегда и будет всегда. Не было предыдущего дня и не будет завтрашнего дня. Есть только ночь, и будет только она.

Завтра, то есть в пятницу 18-го, начинается открытый онлайн-курс лекций религиоведа, специалиста по истории древнего иудаизма Анны Ашариной "Псалмы и древнееврейская литургическая поэзия".

Подробнее:
ЖЖ — https://trewin.livejournal.com/150291.html
Телеграм — https://t.me/Nisanitum

А вот запись ее предыдущего курса, "Пророки и пророческие книги":
https://www.youtube.com/playlist?list=PLv2e6Pet-SmdcWjUIvt-u8IssFQbNxDL1

Запись скорее всего будет выложена и в этот раз, но. Во время лекций будут звучать реконструкции музыки, под которую в Древнем Израиле исполнялись псалмы и гимны. Автор лекций получила разрешение на их использование, но не на включение в свои видеозаписи — поэтому в записи их не будет.

Ну и кроме того, во время онлайн-лекции автору можно будет задавать вопросы — она на них с радостью ответит.

Платформа лекций — Google Meet. Чтобы присоединиться, достаточно аккаунта в гугле (можно завести специально для этого). С телефона можно поставить приложение.

Замечаю иногда такой финт со словами. Вот появляется какое-нибудь ироничное определение — ну например, улучшайзинг. Я это слово впервые услышала по поводу бесконечных изменений программы, сайта и т.п., которые разработчик называет улучшением — но тебя как пользователя они на самом деле раздражают, из-за них все начинает криво работать, да и вообще достало, только привыкнешь к чему-то, а оно уже поменялось, при этом профита вообще-то никакого.
Позже при мне его стали употреблять в более широком контексте, но в том же значении — бесконечные бессмысленные изменения якобы ради улучшения, а на самом деле чтобы все затрахались. Иногда даже про себя: "Давно уже могла работу сдать, но вместо этого третий час занимаюсь улучшайзингом" — это жалоба на свой перфекционизм и неумение остановиться, когда дело объективно закончено.

Но в какой-то момент это слово слышат люди, которые не улавливают его иронический оттенок. Хотя он вроде бы очевиден из самой морфологии — к русскому глаголу прилеплены друг на друга два английских суффикса, — чувство языка не у всех хорошее. Плюс человека улучшайзинг может не раздражать — тогда ему еще труднее услышать в этом слове иронию, ведь он сам не видит в этом ничего плохого.
И такой человек начинает употреблять это слово в том же смысле, что "улучшение".
Ирония исчезает, коннотация слова становится позитивной.

Раньше, мне кажется, непонимание нюансов значения слова встречалось реже. Если человек употреблял, например, слово "стерва" в хвалебном ключе, то это не потому, что он не знал, что это слово значит что-то плохое. Он как раз знал и таким словоупотреблением хотел сказать "а я не согласен". Осознанно использовать уничижительное слово как хвалебное было способом бороться с той системой представлений, в которой осуждается понятие, стоящее за этим словом.
Вообще позитивный оттенок слов "стерва" и "ведьма", сменивший негативный, на мой взгляд, связан с феминистическими тенденциями — с реабилитацией представлений о сильной женщине, о власти женщины, такими вещами.

А сейчас часто попадается именно непонимание, что оттенок у слова изначально негативный.

После вчерашних ночных посиделок и обжигания казана просыпаюсь поздно, ближе к вечеру. В воздухе пахнет не то как в магазине товаров для художников, не то как в мастерской — не могу понять чем, ассоциации то ли с грунтованным холстом, то ли с красками...

И тут до меня доходит — льняным маслом! Им Кир казан обжигал. Прошлой ночью оно так чадило, что его собственный запах не ощущался, а вот сейчас чад рассеялся — и им запахло.
А поскольку масляные краски разводят именно им, да, вот он и запах художнической мастерской.

Сказала Киру.
А ему казалось, что пахнет скорее жареной рыбой. Внезапно.

Из прошлого постика, который не хотел, чтобы его лентами обматывали.



( В обнимку с тихоходкой... )

У школы, которая мне снилась, есть два прототипа — во снах и наяву (как говорили персонажи "Слова для леса..." Ле Гуин, в яви сна и яви мира).

Во сне я часто вижу один и тот же сюжетный элемент — здание, обычно подразумевается универ, где я училась (в нем очень головоломная планировка; если кто был в главном корпусе РГГУ на Миусской, тот поймет), но иногда бывает и что-то другое: библиотека, где я работала, какая-нибудь из моих бывших редакций, странные запутанные помещения, куда я постоянно что-то возила, когда курьерила, или что-то вообще не из этой реальности. Иногда это какой-то дворец, дом-музей непонятно кого или что-то еще в этом духе: под потолками висят люстры на множество свечей, а с них свисают длинные космы паутины, вдоль стен витрины или мебель непонятного назначения.

В этом здании есть часть, в которой никто никогда не бывает, где меняются законы времени-пространства, хранятся какие-то тайны и прочее в таком духе.
Проход в нее всегда через третий этаж обитаемого помещения.
Именно через третий.

Для того чтобы туда попасть, надо пройти множеством лестниц, коридоров и переходов. Важно, чтобы никто не знал, что я туда иду. Поэтому, когда по пути попадаются разные любопытствующие персонажи — а их в таких снах довольно много, и все чего-то хотят, — надо идти назад: якобы в библиотеку, в аудиторию номер такую-то, в бухгалтерию ООО такого-то и прочее.

Иногда я успеваю попасть в заповедное крыло, и там — синий свет из окон, полумрак, комнаты и лестницы, где никого нет, явные следы разрушения и вместе с тем множество потайных мест. Не страшно. Там никогда не бывает страшно, несмотря на полуобрушенные перила, открытые шахты лифтов и заколоченные двери — все то, что в сновидениях с другим сюжетом может быть атрибутом кошмара.
Кажется, что вот-вот встретишь там кого-то, другую форму жизни, приоткроется краешек тайн бытия — но тут появляется какой-нибудь персонаж типа служащего чего-то там или очередная дверь ведет в населенную часть и меня там видит кто-то, короче говоря, приходится плести какие-то относительно правдоподобные объяснения и возвращаться.

Когда я просыпаюсь после таких снов, мне всегда жалко, что я не послала в пешее эротическое путешествие всех, кто там до меня докапывался, и не осталась в том секретном крыле исследовать его тайны. Но на самом деле почему-то, видимо, так делать было нельзя.

РГГУ действительно идеально подходил для того, чтобы запустить сны с таким сюжетом, — там можно было в поисках нужной аудитории, пройдя коридорами и лестницами, внезапно оказаться или в книжном магазине, или в музее, или вообще непонятно где.
Но на самом деле прототипом школы из этого конкретного сна был не он.
Не он, а заброшенный детский сад.

Мы с Киром проходили мимо него множество раз, не обращая на него особого внимания. Пока однажды Кир не заметил, что в торце у него разбито стекло в одном из окон и никто не спешит его заменить, хотя это детский сад и по идее там на это должны обращать внимание. И что ограда территории старая, давно не ремонтированная, и сейчас таких не делают.
Мы обошли всю территорию при садике и увидели, что ночью сквозь окна просвечивают огни улицы — будто ни занавесок внутри, ни тюля, ни мебели.
А еще — что в ограде есть прорехи, куда можно пролезть.

И действительно, садик оказался заброшенным.
Мебель в нем все-таки была, но мало и поломанная. Зато во всех комнатах на полу валялось множество игрушек, а на стенах висели картинки — клоун на велосипеде, детские рисунки с отпечатками ладошек. Подозреваю, что учиться так рисовать для ребенка весело — мажешь ладони краской и ляпаешь ими по листу так, чтобы из отпечатков получались цветы, стилизованные деревья, какие-то существа и т.п. Но в заброшенном детском саду ночью такие артефакты выглядят очень крипово.
К тому же на одном из рисунков изображение, видимо, чуть смазалось — выглядело так, будто у того, кто оставил отпечатки, шесть пальцев.

Планировка садика была вроде и типовой, но нелинейной, и из-за двух пристроек и длинных коридоров с поворотами создавалось впечатление, что он сложнее, чем кажется, и заблудиться в нем как нефиг делать.
Территория вокруг него была как раз такой, как у школы в моем сне, — широкой, запущенной, похожей на огороженный пустырь.

Садик мы обнаружили примерно год назад, в прошлом декабре — может быть, потому он мне сейчас и вспоминается, потому и приснился, изменив планировку и назвавшись школой.

Зима — классическая, как с картинки, с сугробами, с белым-белым чистым снегом — пришла, как будто специально, в первый день, положенный ей по календарю.
Два последних ноябрьских дня — ураган, запредельно низкое атмосферное давление, дождь льет, льет, переходит в метель, в безумную вьюгу, а первого декабря выходишь — и не узнаешь мира.

И это удивительное свойство зимы: когда она есть, кажется, что она была всегда. Вчера, позавчера, годы назад. Времени — нет.

Но позавчера ее еще не было, я могу усилием это вспомнить, и тогда вижу, что огни города, когда лежит снег, совсем другие. В ноябрьской мгле, в бесснежных мокрых черных дворах окна светятся темно и тускло, как в страшных историях. А когда лежит снег, окна ярче и разноцветнее, оттенки их света виднее, и даже в одном окне видно, как зеленый свет по углам переходит к середине в золотистый.

Окна, фонари, фары автомобилей, светофоры, вывески — все огни как леденцы: лимонно-желтые, апельсинно-рыжие, клубнично-красные, малиновые, тархунно-зеленые, смородинно-фиолетовые.
В пряничном домике зажигается свет.

Но тем темнее лес, бескрайний массив Лосиного Острова, и тем бездонней лазы в оградах, проходы между стен гаражей и промзон — двери между обжитым и нежилым, двери на край мира.
Снег дает странное ощущение свободы, такое же, как небо в грозовых тучах, как ветер, как звезды.

Домой.
Дома — фаршированный перец в густой, как суп, подливе, пиво из тяжелых темно-красных стаканов, красные блики в черном стекле столешницы. Кошка. Она всегда ждет, когда мы придем домой, и всегда обижается, что пришлось ждать.
Сны яркие и тревожащие.

Утром — маленькие следы лапок в снегу в палисаднике, от окошка подвала и к дороге. Кто-то из подвальной кошачьей тусовки вышел по делам.
Засыплет снегопадом.

Снегопад идет, не кончается, и начинает казаться, что весь мир скоро завалит снегом, покроет огромным снежным одеялом и даже крыши домов не будут торчать наружу.