Внезапно про средневековую иконопись

Никогда я не чувствую так остро наш культурный разрыв с прошлым — русским прошлым, я имею в виду, не общеевропейским — как глядя на иконы.

Я смотрю на эти лики, каноничные позы, размещение фигур — и понимаю: почти ничто в современном мне мире не унаследовано из этой эстетики. Она была жизнеспособна, она могла развиваться — Андрей Рублев свидетель тому — но мы утратили с ней связь. Напрочь. Еще веке так в восемнадцатом, если не раньше.

Когда я говорю "мы", я, разумеется, не имею в виду абсолютно каждого человека. Есть те, чьим чувствам много говорит старинная иконопись, я знаю таких людей — но в культуре, в нашей культуре в целом нет преемственности, мы не сохранили ее.
Мы можем ею восхищаться, но культурной преемственности — нет.
Большинство людей при всем желании даже примитивно, огрубленно и местами вульгарно (как в случае с западноевропейским средневековьем) не сможет представить себе, о чем думал тот, кто писал икону в пятнадцатом веке, и тот, для кого он писал ее.

Есть что-то глубоко противоестественное в этом отказе от собственного законного наследства, в этой неспособности им владеть.
И не поправишь, и уже ничего не изменишь.

Меня занесло в музей имени Рублева, он же бывший Спасо-Андроников монастырь.
Я не была там раньше, все хотела, но не добиралась — и четыреста рублей за вход довольно дорого для музея, и, кроме того, в свое время там был лагерь, где содержались жертвы ВЧК и происходили расстрелы, и я в таких местах не могу переключиться и не думать об этом. Я понимаю, что мы все время так и так ходим по костям, но там эти кости... скажем так, как-то уж слишком близко.

Но там одно из лучших собраний иконописи, какие в Москве есть, а в Ночь В Музее он был бесплатным.
Поэтому я решила, что вот он, повод.

Если коротко о конкретном: там есть где полазить — узкие крутые лестницы, сводчатые проходы, странная смещенная перспектива в окнах, все как я люблю. Там множество икон — говорят, что самая ранняя датируется первой половиной XIII века, но ее я не нашла. В основном XV и XVI век, есть более поздние. Есть образцы храмовой скульптуры — это вообще довольно необычная вещь, я ручаюсь, что многие и не в курсе, что в русской православной традиции такое существовало. Рядом с иконами рублевской школы они производят странное, немножко примитивное впечатление — как будто кукол выставили — но тем не менее как явление это интересно. Есть фрески — фрагменты росписи, снятые со стен разрушенных храмов. Есть старинные книги, рукописные и старопечатные. Есть современные реконструкции рабочего места монаха-переписчика, есть пошаговое описание того, как пишется икона, с иллюстрацией каждого этапа.

Багряно-золотое пространство светлого огня, канонично-плавных жестов, обратной перспективы — как я хотела бы, чтобы оно было понятно мне и близко. Как бы я хотела узнавать этот мир в мире современном, как узнаю ренессансные косы в прическах персонажиц компьютерных игр и готический S-образный силуэт в уличной моде.

Я вспоминаю все то, что говорили об иконописи в моем детстве-отрочестве.
...в иконе нет объема...
...я смотрела, как колышутся блики на складках ткани, будто от не замеченного мной, оставшегося за периферией зрения движения руки. На глубоких складках, меняющих положение, стоит на секунду перевести взгляд.
Нет объема.
Нет объема.

В иконописи XVIII века появляется прямая перспектива — и видно, до чего это зря. Я имею в виду, с чисто художественной точки зрения. Но тогда европейский мир вообще носился с прямой перспективой как с писаной торбой.

Фигуры, похожие на травяной стебель, с ломкостью жестов, струящиеся покровы, продолговатые мягкие лица, огромные глаза — за всей этой стилистикой чувствуется мировоззрение... но ничто не подсказывает современному человеку, не имеющему специального образования на эту тему — какое именно.

Люди, которых давно не стало.
Цвет и линии их любви и их нелюбви, их горя и их утешения, их страха и их надежды.