Началось лето

Зацвел шиповник.
Когда я вижу его в Москве, мне каждый раз немного странно — как будто что-то из совсем другого мира незаконно пробралось сюда, чтобы передать мне привет. Впрочем, так же я чувствую себя и когда вижу среди травы московских газонов цветы белены, и пастушью сумку, и когда вижу в московских парках таволгу, и даже когда различаю в московском ночном небе Кассиопею или ковш Большой Медведицы. Это мое детство, это дачное беспредельное счастье, в ведра колодезной воды налитая свобода.

Когда мы с моими дачными подругами были маленькими, мы играли в разных персонажей — персонажиц, точнее, это в основном были девочки — которых делали из цветов. Цветок обычно обозначал юбочку, стебель — верхнюю часть тела. Цветы шиповника шли в ход так же, как и многие другие, они были красивы и шли на принцесс, королев, герцогинь — короче, тех, кто должен был быть особо нарядными.
Еще из лепестков шиповника делались волосы тем героиням, у которых они должны были быть особенно пышными и роскошными, или плащи, мантии и прочие накидки — лепесток просто накалывался на стебель цветка с обратной стороны.
Впрочем, лепестки шиповника могли быть и лодочками, плавающими по озеру, которое символизировала бочка, куда сливалась дождевая вода из водостока под крышей (это отдельная история, великая хтоническая бочка-озеро), и кроватка из них могла делаться, и еще много всего, чего я сейчас не вспомню. И еще, конечно, они потрясающе пахли.

А когда, ближе к концу лета, у шиповника созревали ягоды, мы делали из них головки для наших цветочных кукол. Ягода надевалась на стебелек другого цветка таким образом, что получалась как бы головка в короне. Цветок золотого шара с надетой на него ягодой шиповника был обычно королевой, цветок розовой мальвы или чего-нибудь еще — принцессой. Головы у наших королев и принцесс получались красного цвета, но тут уж ничего было поделать нельзя, и мы на такие мелочи внимания не обращали.

Потом, позже, мы стали делать своих персонажек из бумаги, рисовать и вырезать — но, как ни странно, это совсем не то, в этом не было той свободы играть в весь мир, делать частью игры что под руку подвернется, а завтра — что-то совсем другое. Бумажные куколки делались дольше, чем из травинки или цветка, они были не грубым символом персонажа, они претендовали на сходство — и это ограничивало.

Шиповник обычно рос у заборов, и под его кустами образовывались удобные для детей лазы и укрытия. Они были для нас и замками, и избушками, и штабами военных кампаний, и еще кучей всего. Его ветви были как своды над головой, его цветы — как украшения, вроде витражей и химер.
И до сих пор мне иррационально кажется, что если пролезть сквозь заросли шиповника — выйдешь не здесь, не в привычном мире, а там, где тебе быть естественно, где тебе следует быть. То ли потому что он рос возле калиток — калиток дачных заборов и калиток ограды поселка, которые вели не на чей-то участок, а в лес — словом, на границах, то ли потому что там, под ним, жило пространство наших игр.

Мой сторож калитки сказочной страны, мой ключ от неба, дикая и демократичная роза моего детства.